Стеклянный шарик

У Лизки она села против света и тщательно прятала лицо, но Лизка и не присматривалась, увлеченная своим бесконечным монологом — на сей раз, кажется, о Джоне Ленноне и Йоко Оно: «что он в ней нашел, в этой страшной старухе?»

— Проводи меня, — попросила она Лизку в семь вечера, когда Чебургена, по ее подсчетам, должен был уже исчезнуть из подъезда: прошло четыре часа.

Чебургена, в самом деле, видно, спать ушел. Ася распрощалась с Лизкой и вошла домой. Как в учебнике английского, папа читал газету, мама варила на кухне суп, а Мишка делал уроки.

— Привет, — сказала Ася, тихонько просачиваясь мимо папы в свою комнату.

— Здорово, Асёныш, — кивнул папа из-за газеты.

— Ась, ты? — крикнула из кухни мама. — Молока купила?

— Нет, мам, — крикнула Ася. — Я бутылки разбила, денег не было.

— Ворона ты, ворона, — беззлобно прокричала привычная мама и бормотнула уже под нос, — Ну хоть бы что этим детям можно было доверить.

— Приперлась? — проворчал Мишка, оглядываясь на скрип двери. — Не могла подольше погулять, так хорошо без тебя было.

— Ничего, потерпишь, — парировала Ася.

— Была охота терпеть.

— Ой, заткнись, а?

— Сама заткнись.

— Надоел, — сказала Ася, выдернула из шкафа первую попавшуюся книгу и ушла в ванную, она же туалет.

Там она бросила книгу на стиральную машину и посмотрела в зеркало на свою распухшую губу с синяком. Рот исказился, глаза сощурились, Ася скривилась и исторгла прямо в зеркало шипящее беззвучное рыдание. Включила воду, чтобы не было слышно. Сунула в рот угол зеленого махрового полотенца, закусила его зубами и, наконец, зарыдала со всей накопленной за день силой.

Через десять минут в дверь забарабанил папа:

— Русалка, не уплыла еще? Давай вылезай!

Ася умылась, повесила заплаканное полотенце на место и вышла из ванной со старательно просушенными глазами, постановив считать себя впредь нецелованной, сцену на лестнице полагать не бывшей и ничего никому не говорить.

— Ась, а сумка где? — крикнула мама с кухни.

— Потеряла, — бездумно ответила Ася.

— На вас не напасешься. Ужинать будешь?

— А в комнате можно у себя?

— Нечего куски по комнатам таскать.

— Мишке дак можно, а мне нет?

— Когда это мне можно?

— Как вы мне надоели, дети, вы можете хоть один вечер не скандалить?

— Я так и знал, что мы тебе надоели.

— Не цепляйся к словам. Иди ужинай.

Ася пошла в комнату, надела пижамную куртку, надвинула капюшон на лицо.

— Что это ты вырядилась? — тут же прицепился Мишка.

— Чтоб тебя не видеть, — огрызнулась она, низко склоняясь над котлетой с макаронами.

— Ой дети… ой дети… — вздохнула мама.

— Ой мама… — передразнил ее Мишка.

— Ой мама… — подумала Ася, но промолчала.

Литература и жизнь

Литература

Дух свободы, к перестройке вся страна стремится, городничий в грязной Мойке хочет утопиться.

А сердце рвется к выстрелу, а горло бредит бритвою.

И я бы мог. И пять повешенных на рисунке.

Никто не видит — не знает — что я уже год (приблизительно) ищу глазами — крюк.

Я не хочу жить.

Ты себя послушай, у тебя голос как пила. В цирке клоун на пиле играет, вот ты так говоришь. Помолчала бы уж.

С Николаевой спесь надо посбить.

Кто ж тебя такую замуж возьмет, позорище.

Девочка, ты долго еще тут будешь ходить, надоела, ничего у тебя нет, хватит симулировать.

Кто ты такая тут свое мнение иметь, встать! Стоять весь урок!

Дура, дура, дура, зачем я это все говорила.

Раньше я вставала на уши, я кидалась в драку, всех убью, одна останусь, умру прям здесь, но заставлю с собой считаться.

Не заставлю. И, по большому счету, это совершенно неважно — ни мне, ни кому другому.

Мне неинтересно жить.

Я себе отвратительна.

— Принципы социалистического реализма. Лаптева.

— Православие, самодержавие, народность.

— Ты, Лиза, дошутишься у меня. Смешочки, Троицкий! Сейчас тебя спрошу принципы социалистического реализма — так небось не ответишь.

— Ну Елена Федоровна, там эти принципы…

— Ты о чем думаешь, Троицкий? За тебя кто экзамен будет сдавать — Елена Федоровна? Николаева!

— Правдивое, исторически конкретное изображение действительности в ее революционном развитии.

Возьмите и будьте прокляты.

Надо было сказать «мне неинтересен ваш социалистический реализм». Но мне неинтересно об этом говорить.

Звонок.

— Николаева, что ты ко мне все время лезешь?

— Окстись, Астапов, у меня ручка под стол упала!

— Под свой стол не могла уронить?

— Скажи ей сам, куда ей падать!

Я должна сделать ему больно — во что бы то ни стало, иначе не вынесу.

— Я еще не такой двинутый, я с ручками не разговариваю.

— Ты не двинутый, ты озабоченный. А если у меня учебник упадет, ты решишь, что это покушение на изнасилование?

— Иди в ж***, Николаева.

— Мне нравится твой вокабуляр: он богаче с каждым днем.

И торжественно вышла.

И за дверью закусила губу, ущипнула себя за руку, стукнула кулаком по лбу — о тело, если бы ты само могло, а?

Всех ненавижу.

Или погибнуть, умереть, уснуть? И знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук. И тысячи лишений, присущих телу.

И если сердце, разрываясь, без лекаря снимает швы, знай, что от сердца голова есть — и есть топор — от головы.