Стеклянный страж

Когда у человека инфекция, ему вкалывают антибиотик. Вначале тот, что послабее, потом, если не сработало, посильнее. Но если вдруг так вышло, что ему сразу вкололи ударную дозу самого мощного антибиотика, а инфекция осталась, то врач тихо собирает шприцы. Он понимает, что тут ему делать нечего.

Самое сильное и предельное лекарство человеческого мира – любовь ко всем без исключения людям. Чуть менее сильное – к некоторым людям. Еще менее – хоть к родителям, хоть к кому-то. Если человек наступил на любовь и пошел дальше – это уже финал. Он остается в таком беспросветном мраке, что непонятно, с какой стороны к нему вообще можно достучаться.

К чему это я? У меня плохо получается заботиться о других. Вообще не получается».

Устав разбирать почерк (каждое новое предложение было мозговым штурмом), Ирка уже почти захлопнула тетрадь, но одна запись вознаградила ее за все усилия.

«Я ее люблю», – писал Матвей.

Ирка запустила ногти в бумагу, оставив оттиски полукружий.

– Ну что? – спросил Антигон, прыгая рядом. – Поняли, куда подевался этот тошнотский тошнот?

Валькирия медленно покачала головой.

– Знаешь что, – сказала она задумчиво. – Давай его поругаем! Может, мне тогда легче станет, а?

Антигон согласился, и они принялись ругать Багрова. Причем каждый ругал его по-своему. Антигон говорил: «Умничка! Молодец! Красавец!», Ирка же это опротестовывала.

Вечером к Ирке неожиданно нагрянула Хола. Валькирию-одиночку это удивило: они никогда особенно не дружили. Да Хола и сама ощущала себя не в своей тарелке. Походила по «Приюту валькирий», точно искала кого-то. Потом, близоруко щурясь, села на стол (все стулья были безнадежно завалены вещами).

Зрение у Холы было скверное. Книжку она читала впритык, однако очков не носила – стеснялась. Дважды Ирка видела, как Хола вставляла и вынимала контактные линзы. Но после и линзы Хола бросила носить и предпочла оставить все как есть.

«Когда у меня копье, я и так все вижу!» – утверждала она.

Ирка давно подметила эту особенность. Валькирии в бою и валькирии в быту – абсолютно разные существа. Словно из разных миров. Когда они сражаются – свет наполняет их силой. Даже толстая Бэтла, которая на третий этаж поднималась с сопением, с копьем в руке преображалась и могла без отдыха пробежать хоть пять километров.

– Я слышала: ты осталась без своего ножа? – поинтересовалась Хола.

Антигон сердито чихнул. Хола не обратила на его чих никакого внимания.

– Могу тебе предложить одного своего знакомого паренька! Каратист, в финансовом учится, машину водит! А стихи какие пишет! К Новому году, к Восьмому марта, к двадцать третьему февраля!

– Без двадцать третьего февраля обойдусь! – буркнула Ирка.

– Как? Разве ты не защитник отечества? – возмутилась Хола. – Соглашайся, подруга! Отличный будет паж! Иностранные языки знает!

– Ага… куриный со словарем, а собачий без словаря! – огрызнулась Ирка.

Антигон радостно заквакал. Когда он от всей души смеялся – в кикиморе всегда просыпалась лягушка.

Хола встала, сердито скрипнув столом.

– Ну не хочешь, как хочешь, подруга! Мое дело предложить!.. Этот-то, бывший, не заходил? – спросила она будто невзначай.

– Нет.

– Я так и думала, – кивнула Хола.

– Ты что-то о нем знаешь? – быстро спросила Ирка.

– Ничего я не знаю! – поспешно сказала Хола.

Ирка схватила ее за рукав.

– А почему ты назвала его бывшим? И почему он не должен был заходить?

– Просто назвала, и все. Ну, покедова! – сказала Хола и, вырвав рукав, поспешно скользнула в люк.

* * *

Все эти долгие часы Багров бродил по Сокольникам вокруг «Приюта валькирий». Несколько раз из-за деревьев Матвей видел его дощатый бок.

Дважды Багров начинал приближаться, но оба раза получал внятные предупреждения, что этого делать не следует. Первый раз ему попалась Ламина, едущая на спортивном велосипеде и совсем будто не глядевшая в его сторону. Во второй раз, когда он был от «Приюта» метрах в двухстах, он увидел оруженосца Фулоны. Оруженосец стоял у скамейки и разглядывал ее с таким интересом, словно находился в музее, а скамейка являла собой образец столярного искусства.

– Красотища какая, а? Просто даже страшно подумать, что на такую скамейку может сесть какой-нибудь урод! – произнес он, адресуясь не к Матвею, а вообще в пространство.