Стеклодув

— Вот еще! — фыркнул я. — Чего тут страшного?

— Ну… заклинания всегда можно произнести как-то не так. Или еще что-нибудь произойдет, с тобой или с другими людьми.

— Ничего произойти не может! — уверил я ее. — Давай-ка я лучше покажу тебе свою мастерскую. Она тебе понравится.

Я еще ни разу не приглашал Ирку к себе домой, как и она меня.

— Да? — Ей стало интересно. — Когда?

— Да хоть завтра, после школы.

И на следующий день после уроков мы отправились ко мне. Пележин и компания больше к нам не приставали, держались от нас подальше. Ирка рассказала, что ее мама, увидев, в каком виде она пришла, хотела идти к учительнице и требовать строгого наказания для хулиганов. Но Ирка ее отговорила: они сами испугались и больше к нам не пристанут.

Ирке у меня в мастерской безумно понравилось. Я показал ей свои изделия: колокольчики, гроздья винограда, фигурки, все то, что я так любил делать. Надо сказать, я тогда относился к миниатюрным фигуркам из стекла с большой серьезностью и тщанием. Это сейчас подобные вещицы для меня — отдых, приятная пауза в напряженной работе, что-то вроде веселых дружеских шаржей или тех быстрых набросков, на которых рука и глаз могут расслабиться. Что главное в таких фигурках? Поймать какую-то главную черту, определяющую характер существа, которое ты воспроизводишь, и эту черту преувеличенно выпятить, причем легко, без напряга. Например, закрутить спираль домика улитки так, чтобы сразу было видно, как медленно она ползет, или у сидящего щенка преувеличенно неуклюже расставить лапы, или сделать изгиб спины дельфина в форме улыбки, или «раздуть» плечи гнома либо горб Бабы-Яги — и все, фигурка оживет.

Но тогда, в период ученичества, каждая миниатюрная фигурка была для меня не менее важна, чем любая крупная работа, и не меньше заставляла напрягаться и собираться. У меня никогда не случалось явных неудач, но очень мало было таких вещиц, которые я для себя мог бы назвать удачей. Таких, при взгляде на которые я бы сам чувствовал, что олень вот-вот побежит, а лебедь вот-вот поплывет — и пусть взрослые хвалили и говорили, что фигурки совсем как настоящие, я-то знал, что это не так, что до настоящих многим из них далеко.

Лучше всего у меня в то время получались Деды Морозы и Снегурочки. Во-первых, я на них набил руку, довольно много сделав к Новому Году, а во-вторых, делать их не так уж и сложно: у них практически нет тонких деталей. Конус шубы до пят, красной у Деда Мороза и голубой у Снегурочки (из цветного стекла — делать из бесцветного стекла, а потом раскрашивать я считал ниже своего достоинства, ведь я уже умел пользоваться красителями так, чтобы получать цветное стекло нужных оттенков), головы в покатых зимних шапках, мешок для подарков, крупной тяжелой каплей стекающий по спине Деда Мороза, обозначение его бороды и волос Снегурочки, руки в рукавицах — вот, в общем, и все.

При всей простоте изготовления они получались очень обаятельными. Размерами были в тогдашний мой мизинчик — то есть в полмизинца взрослого человека. Одна пара осталась в мастерской, на полке, никому не подаренная, и Ирку она восхитила.

— Ой, как здорово!

— Возьми, — сказал я. — Я тебе их дарю. Они твои.

Она засмущалась — может, искренне, а может немножко для виду.

— Ой, а тебе не будет их жалко?

— Не будет, — сказал я. — К следующему Новому году я их еще наделаю. Мне жалко только того, что я не додумался тебе их подарить к этому Новому году. Это даже не подарок, а так, пустяки. Настоящий подарок я тебе еще сделаю, что-нибудь хорошее придумаю… Надо сообразить, что.

— Здорово! — Ирка разглядывала фигурки на свет. — Смотри, они у тебя светятся как-то так, как ни у кого больше не светятся.

Она, естественно, тоже знала толк в хорошем стекле. Стекло и работа с ним окружали ее, как и меня, с самых пеленок.

А я стал придумывать, что бы такое для нее сделать. Жизнь теперь текла гладко и спокойно, четверо придурков перестали за нами гоняться, и, по-моему, они в школе порассказали обо мне нечто невообразимое, потому что на меня начали поглядывать с уважением и опаской. Иногда мне казалось, что многие, и старшеклассники в том числе, шушукаются при моем появлении. И мне это нравилось.

Приблизительно тогда же произошло одно событие, которому предстояло аукнуться спустя много лет. Я подобрал раненого вороненка и выходил его. Вороненок, когда вырос, стал настоящим красавцем, очень умным и совсем ручным. Я назвал его Артуром, и он быстро научился кричать «Ар-ртур жр-рать!», когда ему хотелось есть, или «Доктор-р!» — это значило, что он хочет кусочек своей любимой (и бывшей тогда большим дефицитом) «Докторской» колбасы. Он любил сидеть в мастерской, наблюдая, как я работаю, а когда ему становилось слишком жарко (хотя, вообще-то, тепло он любил), он подлетал к окну и кричал: «Отвор-ри!» И с Иркой подружился быстро, усвоив, что она всегда приносит ему что-нибудь вкусненькое, и встречал ее радостным криком «Ир-ра кор-рмит Ар-ртура!»