Стена

Ничего странного не было и в очках. Сколько я ни ломал голову, так и не мог понять, как им удалось летать по воздуху.

Немного успокоившись, я сел на кровать и широко зевнул, прикрыв лицо руками, и надолго остался в такой позе, а когда поднял голову, на улице было уже совсем светло. Доев оставшиеся со вчерашнего вечера соленые бобы и попив воды, я почувствовал невыразимую тоску. Произошло слишком много удивительного. Такое явно не по мне, подумал я. Я поставил на электрическую плитку чайник и, закрыв глаза, подумал, как бы мне хотелось поскорее встретиться с Ёко. Но при этом подумал и другое: как было бы хорошо, если бы время остановилось и ничего необычного больше не происходило. Раньше я считал, что разум делает человека несвободным. Но, столкнувшись с тем, с чем мне пришлось столкнуться, вынужден был пересмотреть эту точку зрения. В таких ситуациях разум становится бессилен, исчезает свобода, различие между необходимостью и случайностью. Время стеной заслоняло от меня цель. Пусть, как утверждает Ёко, все, что произошло, существует лишь в воображении, но если не только в моем, а в воображении всех, значит, это реальность. И что же, в таком случае, останется от реальности, если вычесть из нее существующее лишь в воображении?

Думая об этом, я все стремительнее летел в темную, бескрайнюю пустоту. Но что удивительно — мне это не казалось странным. Поморгав, я убедился, что не потерял сознание, а ведь если человек падает со скоростью, превышающей определенную скорость падения, он должен потерять сознание, — значит, я могу с полным основанием предполагать, что пока события развиваются нормально. Все это время я шагал по той самой испанской пустыне, которая была поглощена моей грудной клеткой. Я уверенно шагал по песку и, упорно взбираясь на холм, неотступно размышлял о проблеме необходимости и случайности.

Воздух был таким сухим, что заснуть здесь было невозможно, небо сверкало, как фарфоровая чаша. На горизонте собрались огромные тучи, скоро они набухнут и прольются дождем над моей головой. На холме дул сильный ветер, а я был в пижаме и босиком, и песчинки вонзались в голое тело. Я сел на песок, повернувшись спиной к ветру и обхватив руками колени. Разве это естественно, что я сижу здесь, сердито ворчал я и в то же время убеждал себя: то, что я здесь, вполне естественно — и при этом неотступно размышлял о том, должен ли я каким-то способом спасти Ёко, заключенную в сфере необходимости и случайности. «Спасти» — подчеркивая это слово, я одновременно думал о том, что оно лишено смысла, спасать нужно было меня, и единственное, что я мог сделать для Ёко, — пролить ради нее слезу.

— И все же, — громко сказал я, резко поднимаясь, — я не имею права отдать Ёко в руки врага.

Однако слово «враг» оставило у меня неприятный осадок, и я, поморщившись, высказал свою мысль другими словами:

— Такое не укладывается в моем сознании, — возможно, вы именно так и думаете, я же так думать не могу. До сих пор никакой вражды я к вам не испытывал.

Не зная, что предпринять, я продолжал сидеть на песке. Опустив голову на руки, обнимавшие колени, я пытался успокоить возбужденное время.

Вдруг рядом со мной раздался необычный звук, который я не в состоянии описать словами. Подняв голову, я увидел сверкающий белизной металлический шар, из обращенной вверх трубки вырывался белый пар, — меня всего затрясло.

Это был обыкновенный электрический чайник, в какой-то момент я снова оказался в своей комнате.

Я и не предполагал, что чай может быть таким вкусным. Печаль делает чай вкуснее. Значит, я действительно преисполнен печали. Доказательством служило то, что я не мог удержаться, чтобы не хлюпать носом, когда скрипач из кабаре, живущий на втором этаже, начал играть на скрипке. Скрипач был туберкулезным юношей двадцати восьми лет, в отместку кабаре он, когда бывал в своей комнате, играл лишь Баха и Брамса, выводя этим из себя соседей.

Хлюпая носом, я поджаривал на сковороде муку.

Мука уже подрумянилась, когда кто-то постучал в дверь. Я, не отвечая, злобно смотрел на дверь: не знал, по какой причине, но чувствовал, что причина все-таки есть.

Однако, этот кто-то, не дожидаясь ответа, преспокойно открыл дверь и вошел в мою комнату. Им оказался папа, живший в деревне.

Увидев папу, я с радостью подумал: а ведь в комнате сразу стало как-то светлее. В папе я увидел своего спасителя. И сказал бодрым голосом:

— Папа, я оказался в тяжелом положении.

Папа молча кивнул и, подвинув стул, сел — он был мрачен и смотрел в пол.

— Значит, ты всё знаешь, папа?

Папа снова молча кивнул, он сидел неподвижно — видимо, о чем-то неотступно думал. Я встревожился.

— Что же мне делать, папа?

Папа медленно поднял голову, посмотрел на меня и проговорил с расстановкой:

— Что это такое?

Мука на сковороде сгорела дочерна, и от нее шел дым. Я поспешно выключил плиту.

— Мой завтрак.

Папе, видимо, было совершенно безразлично, что я собираюсь есть поджаренную муку, и он, даже не кивнув в ответ, сказал вдруг очень странную вещь:

— Как ты думаешь, где ты сейчас?

— В своей комнате.

Папа продолжал: