Стена

— Слушай, Гриша. Я тебе никогда не рассказывал о моих близких… Знаешь, когда мне было два года, моя мама умерла. Я был младший в семье. Отец так горевал, что какое-то время даже не мог работать, у него просто инструменты из рук выпадали. Но нас, детей, было четверо, надо было нас кормить… И он взялся за работу. Очень много работал и очень много молился. А спустя много лет как-то мне признался, что каждый день просил Бога, чтоб Он позаботился о нас, а его, Франца Майера, взял поскорее к себе. И вот однажды во сне к нему пришла мама и устыдила: «Что ж ты, мол, всегда верил мне, не ревновал даже, а теперь не веришь? Не веришь, что я жду тебя и непременно дождусь?» С тех пор ему сделалось легче.

Григорий повернулся к товарищу, с благодарностью посмотрел тому в глаза:

— Ты правду рассказываешь? Не выдумываешь?

— О! У меня нет такого воображения, как у нашего Алекса. Я не выдумщик.

— А как ее звали? Матушку твою?

— Катрина.

— Да?

— Именно так. Хорошее имя. Его любят во всех христианских странах.

Впервые за долгие дни Колдырев смотрел открыто и прямо. «Ого, мое лекарство сработало», — подумал Фриц и тут же начал развивать успех.

— Я тут хотел с тобой посоветоваться. Осень наступила, снова начинаются самые трудные месяцы. Люди будут умирать не только в бою. И знаешь, многие погибнут еще и от того, что не смогут действовать. Такое бывает в осажденных крепостях, если осада длится больше года… Я вот подумал: что если б мне кинуть клич да собрать отряд на обучение?

— Это как? — заинтересовался Колдырев.

— Набрать подростков, лет так с тринадцати-четырнадцати, вроде нашего Алекса, да стариков, но еще крепких, и обучить их воинскому искусству. Стрелять, фехтовать, в атаку ходить, укрепления оборонять. По-русски меня уже хорошо понимают, могу объяснить все не на пальцах, а по-настоящему, толково. Была б хорошая подмога воеводе.

Григорий кивнул:

— Это славно придумано. Михаилу понравится. И мне нравится. Завтра же воеводе скажем.

Фриц подмигнул:

— Главное, Лаврентию сказать не забудь. Не то заподозрит, что я свой отряд полякам в помощь готовлю.

— С него станется! — согласился Григорий.

И вдруг на его лице появилось странное выражение. Он словно силился что-то вспомнить.

— Ты чего? — вновь обеспокоился Фриц.

— Да мысль одна пришла. Все вспоминаю тот разговор, что Саня со стога сена подслушал… Про гонца-то убитого и про письмо.

— И что?

— Ничего. Странная мысль… Потом скажу. Иди уж, закапывай длань польскую, чтоб потом она тебя во сне душить не являлась.

Майер исчез за дверью. А Колдырев растянулся на лежанке и задумался. Он не стал посвящать товарища в свои соображения, потому что пришедшая в голову мысль казалась безумной совершенно. Но чем дальше Григорий про себя рассуждал на эту тему, тем больше находил доводов в пользу этого предположения.

Снег выпал ближе к концу ноября. Выпал — и сразу лег на землю, на деревья. Не растаял, как бывает обычно в начале зимы. Снегу было много. Мягкий и пушистый, как горностаевая накидка, он вновь укрыл изрытую, измученную землю, засыпал разрушенные траншеи вокруг крепости, припорошил очищенные птицами и зверьем скелеты в клочьях растерзанной одежды.

Польские лагери тоже преобразились — еще больше стало костров, их жгли не только вечерами, но и днем. Дымы стояли столбами над шатрами и избами, а в главном лагере, лагере короля Сигизмунда, костры разложили по периметру, чтобы, в случае чего, вовремя заметить лазутчиков. Возле домика, над кровлей которого развевался новый штандарт, постоянно стояли двое караульных. Постоянно слышалась перекличка.

В веселых шатрах ночами по-прежнему гуляли. Только шумели меньше — гам все сильнее раздражал его величество, и хозяйке шатров объявили, чтоб вела себя осмотрительнее — не то ведь и в самом деле погонят.

Одним из первых снежных морозных рассветов на главной улице лагеря показалась невероятная фигура. Покачиваясь из стороны в сторону и все время словно натыкаясь на невидимые препятствия, по улице брел совершенно голый человек. Впрочем, не совершенно — все ж в короткой, чуть ниже пояса, шелковой рубахе, а на его ногах красовались изящные, с золочеными пряжками и квадратными носками ботфорты. Опушенные шпоры на высоких каблуках, тоже позолоченные, загребали снег.

Он вышагивал, то и дело сам у себя что-то спрашивая и сам себе отвечая, иногда грозя кому-то невидимому пальцем, а иногда усмехаясь с непонятным торжеством, словно тот, кому грозил, в испуге пустился в бегство.

Тут навстречу ему вывернули два изрядно подгулявших казака. Им хотелось продолжить гуляние уже в своем лагере, благо выпивки хватало: только вчера прибыл обоз, а с ним не только продовольствие, но и запас горилки. Казаки не сразу приметили бредущую к ним навстречу фигуру и чуть не натолкнулись на нее.

— Тю! — воскликнул один казак. — Шо за птица? Шо за дьявольский черт? Эй, чоловик, тебя шо, черти раздели?

— Хрицько! — завопил второй. — Да то ж сам король!

— Ось це дило! А король-то холый!

Оступаясь в снегу, Сигизмунда догнал запыхавшийся офицер, тащивший в руках длинную шубу.