Стена

— Видели белого сокола. Много кто видел. Беда большая будет, воевода. Народ в это верит.

— Чего-то я, Лаврентий, не пойму. Вроде суеверности особой я в тебе допреж не замечал. Беда большая… Так она очевидна. Вон, глянь, у меня по левую руку за Днепром табором встала… Я же тебя об одной вещи просил: выясни, сколько у Сигизмунда пушек.

— Тридцать. И не пушки это, а мортиры. Перевозить их удобно, а стены бить они мало пригодны. Наше огневое преимущество, получается, шестикратное. Даже поболе того.

— А интересная штука получается! С Горчаковым надо будет обсудить, князь у нас военных правил да уставов любитель. Во сколь раз мы уступаем полякам в войске, во столько ж превосходим их по пушкам. Это какая-то новая, непривычная война выходит.

Разговаривая так, они добрались до внутренней лестницы, которая вела со стены к подножию Коломенской башни и спустились со стены. Стрельцы; увидав воеводу, заулыбались.

— Смотр нам учинить пришел, Михайло Борисович?

— А то я не видал, — воевода остановился, внимательно оглядывая снаряжение и оружие стрельцов. — С вашей стороны нынче вряд ли гости будут, однако спать не могите. Сейчас слухи для нас наиважнее всего будут.

Устройству слухов смоленский воевода еще весной, едва получив сведения о намерениях польского короля вступить на русскую землю, уделил особое внимание. Слухи — длинные траншеи, прорытые вдоль всех крепостных стен, — были покрыты сверху досками, на доски аккуратно уложили землю и свежий дерн, к началу лета густо заросший свежей травой. Местами над траншеями даже высадили кусты, аккуратно выкопав их в близлежащих рощах. Приметить слухи, находясь сверху, было невозможно, зато те, кто в них находился, отлично слышали все происходящее наверху.

Нужны они были, само собою, не для того, чтобы подслушивать разговоры. Но обнаружить само присутствие врага, особенно в ночное время, когда темнота скрывает всякое движение снаружи, можно было наверняка.

Попасть в траншеи возможно было либо с риском, — спустившись со стены по веревке и подняв одну из замаскированных дерном крышек, либо через два прорытых под стеною туннеля, узких, как лисьи норы, начинавшихся и заканчивавшихся колодцами. Закрывались они толстыми коваными решетками и вдобавок дубовыми створками. Их охраняли всего тщательнее — хоть и узок ход, но пролезть по нему сможет и враг… главное, чтоб он об этих ходах не прознал.

Между тем створки были откинуты, а решетка поднята. Воевода, увидав это, нахмурился:

— Почто не закрыто? Стоите вы здесь или нет, то не важно: вход открытым держать нельзя.

— Так как же не держать, Михайло Борисович! — воскликнул старший из стрельцов. — Туда ж час назад твой этот порученец спустился, коего ты вчера поутру наблюдать за работами поставил. За тем, чтоб, значит, доски все в траншеях проверили, да крепеж.

— Колдырев, что ли? Так он мне вчера же вечером и доложил, что все сделано. Для чего было снова туда лезть?

— Проверить еще надо было… — долетел из темного колодца глухой голос, и вот уже Григорий, выбрался наверх и распрямился, отряхивая с кафтана комочки влажной земли. Следом за собой он вытащил пищаль. — Проверить, можно ли достать поляков пищалью из крайнего слуха.

— Нельзя что ль достать? Что так пасмурен? — спросил Шеин.

Лицо Колдырева казалось темным, точно было в тени. Во всем остальном Григорий оставался прежним, однако от проницательного взора воеводы не укрылась происшедшая в нем перемена.

Григорий отвернулся, но потом вновь посмотрел в глаза Михаилу:

— Что сейчас говорить об том? Сейчас дело у нас всех одно: город оборонять от ляхов… Прикажешь еще какие укрепленные места проверять?

— Иди покушай да передохни, — бросил Шеин. — На ночь назначаю тебя к Авраамиевским воротам, в заслон. Может статься, что ляхи эти ворота взорвут да попробуют в гости пожаловать.

— Ну, что же… — голос Григория дрогнул. — Вот это пускай.

Он развернулся и зашагал прочь, однако Михаил догнал его. Взял сзади под локоть, развернул лицом к себе.

— Говори.

— Что говорить-то?

— То и говори, из-за чего у тебя на душе так почернело. Не слепой же я. Ну?

Теперь они стояли одни, на одной из узких крепостных улиц. Никто уже не мог услыхать их разговора… и Колдырев дрогнул:

— Отца моего убили.

Воевода осенил себя крестом. Взгляд Михаила стал жестким и холодным, будто стальное лезвие.

— Сам со стены видел: горит что-то в нашей стороне. Оказалось, церковь Сущевская горела. Я еще помолился про себя, чтоб отец мой успел уехать. А уж перед самым пожаром посадским прибежал мальчонка, дворовый батюшки моего. Вот он-то и рассказал, как оно было… Убили поляки старика.

— Что мне тебе сказать, Гриша? Утешение у тебя теперь только одно: бить супостатов. Другого не дано. А за кровь православную с них Бог спросит…

Вернувшись в палаты, Колдырев ополоснул лицо, выпил чашку молока, заел ломтем хлеба. Сел на лавку под образами, опустил голову на руки…