Стена

Но вот забавно: она кресло в испуге не отодвигала, на дверь не косилась, к телефону не рвалась — звонить в психбольницу. Слушала внимательно, даже, казалось Игорю, сочувственно, а когда про гибель Леднева говорил — почудилось или нет? — но, похоже, глаза ее на мокром месте очутились.

Закончил.

Помолчали.

Игорь в окно глядел: погода портилась, небо облаками затянуто, вот-вот дождь пойдет.

Настя спросила тихонько, как через силу:

— Чужая память… А чья, чья?..

— Я тебе говорил: моего деда. Это он в восемнадцатом году шел из Ростова в Москву, я не врал прошлый раз.

— И профессор у него был?

— И профессор, и Пеликан.

— И тоже погибли?

— Не знаю. Его записи обрываются как раз на том месте, где они в город пришли, в дом к Софье Демидовне.

— Он не дописал?

— Отец говорил: дописал. Но то ли потерялось остальное, то ли дед сам уничтожил, но нет конца, и все тут.

— А отец ничего не рассказывал?

— Отцу до лампочки. Он технарь, кроме своих гаек- винтиков, ничего не признает.

— Как же тогда вышло, что они погибли? Ведь не было этого, не было! Чужая память молчит…

— А моя? — тихо спросил Игорь.

И это, пожалуй, было ответом. На спрошенное и неспрошенное.

На все.

Настя сказала:

— Я хочу туда, с тобой…

— Не знаю, Настя, наверно, не получится. Хотя… Да нет, мне там делать больше нечего…

— Ты сейчас так говоришь. — Настя подошла к нему совсем близко, ее дыхание касалось его лица. — Ты сам не веришь в то, что говоришь. Ты не сможешь не вернуться туда… — И, приподнявшись на цыпочки, легко-легко поцеловала его в губы.

А волосы ее почему-то пахли дымом.

Как мало надо человеку! Ничего, по сути, не было сказано Настей, ни-че-го… А ощущение — будто тебя поняли и приняли. Говоря казенным языком, встали на твою позицию.

Какова ома, твоя позиция? Стороннего наблюдателя?..

Поздно засиделся, дотемна, опять родители волноваться станут, позвонить им из автомата?..

А навстречу — из темноты:

— Вот и дождались тебя, Игорек. Теперь ты без помощников обойдешься?

То ли далекий — метрах в двадцати — тусклый фонарь качнулся под ветром, то ли окно на третьем этаже загорелось, но почудилось Игорю, будто на куртках вежливо улыбчивых мальчиков что-то серебряное сверкнуло.

— Обойдусь, — сказал он и, нагнувшись, поднял с асфальта тяжелый обломок кирпича.

17

У него впереди была долгая, долгая дорога. Пыльными трактами, лесными тропинками, горькими холодными деревнями — путем своей памяти.

Чужой не было.

Дед, легендарный в семье человек, знакомый Игорю только по фотографиям, где он — бравый и молодой, с боевым орденом на груди, — дед-летописец, так и не дописал своей истории.

Не захотел. Или, как сказано, уничтожил написанное.

Почему?

Память ему мешала?..

Выпало Игорю дописать, досказать, дойти. Довообразить то, чего не было.

Не было?

Было?

Трется за пазухой, царапает корявым сургучом кожу на животе перевязанный суровой ниткой пакет.

Сидит Пеликан в подполе, пряники жует…

Долгая, долгая дорога впереди.