Стенд [СИ]

До того, как полтора десятка абсолютно приличных и вроде бы безвредных людей умудрились за каких-то полтора часа превратить его жизнь в подобие ада, а 28-ю станцию — в помесь бедлама со свалкой, оставив его в растрепанных чувствах в не менее растрепанной станции и на грани самого глубокого и отчаянного отчаяния из всех, с которыми ему только приходилось иметь дело на протяжении последних по крайней мере двадцати лет.

—… ДИНЬ-ДОН…

И улетели, оставив его одного.

Почти одного…

—… ВЫ-ШЕЛ-ЗАЙ-ЧИК-ПО-ГУ-ЛЯТЬ…

Может быть, все оказалось бы вовсе не так страшно, если бы только этим бы и ограничилось. И Марку Червиолле-Енсену, вполне вероятно, и удалось бы удержаться на грани. Если бы такие приличные с виду люди действительно отбыли, оставив его одного.

—… ДИНЬ-ДОН…

Но не тут-то было…

—… ВДРУГ-О-ХОТ-НИК-ВЫ-БЕ-ГА-ЕТ…

Неприятности усугублялись еще и тем обстоятельством, что Марк Червиолли-Енсен не любил детей.

—… ДИНЬ-ДОН…

Не любил и побаивался.

Разных — молчаливых и орущих даже во сне, активных и апатичных, веселых и плаксивых, скандальных и тихонь.

Не любил — и все тут.

—… ПРЯ-МО-В-ЗАЙ-ЧИ-КА-СТРЕ-ЛЯ-ЕТ…

Он не любил их, независимо от возраста — и совсем крошечных, регулярно пачкающих пеленки, насквозь пропахших молоком и усердно таскающих в рот всякую дрянь, и относительно больших, регулярно пачкающих стены подъездов, насквозь пропахших папиными папиросами и маминой парфюмерией и с не меньшим усердием таскающих все, что не приколочено.

—… ДИНЬ-ДОН…

Он не любил их, вне зависимости от внешнего вида — и аккуратных толстеньких отличников-всезнаек в очках, и хрупких поэтов-художников с мечтательной поволокой в подслеповатых глазенках, и дочерна загорелых жилистых сорвиголов спартанского воспитания.

—… ПИФ-ПАФ-ОЙ-ЁЙ-ЁЙ…

Он не любил их, вне зависимости от социального положения — и золотых юнцов, скучающих в обществе персональных телохранителей, и вокзальных оборвышей с цепкими глазами и ловкими пальцами.

—… ДИНЬ-ДОН…

Но больше всего на свете он ненавидел девочек типа крошка-барби…

—… У-МИ-РА-ЕТ-ЗАЙ-ЧИК-МОЙ…

Аккуратненько причесанных, одетых в воздушные кружевные платьица, которые любой нормальный ребенок благополучно изгадил бы в течение первых же пяти минут, кукольных милашек с фарфоровыми личиками и стеклянными прозрачными глазками, с маленькими аккуратненькими пальчиками — розовый ноготок к розовому ноготку, — с вечно белыми носочками, губками бантиком и ровненькой, как по линеечке, челочкой.

—… ДИНЬ-ДОН…

Правда, сумасшедших он не любил намного больше.

Хотя бы уже потому, что в реальной жизни сталкивался с ними гораздо чаще — родной дядюшка со стороны матери, как никак, хотя и считался абсолютно безобидным, любил-таки иногда выскакивать перед самым началом номера на сцену в абсолютно непотребном виде, чем неизменно страшно пугал пожилого дирижера, невероятно смущал тогда еще совсем молоденькую тетушку со стороны матери и приводил в полный восторг остальную публику. А двоюродная сестра самого Свена Енсена, например, всю свою сознательную жизнь боролась за предоставление избирательных прав канарейкам, в полной и не подлежащей критике разумности которых не сомневалась ни секунды. И даже основала специализированную академию при построенной персонально для их нужд церкви в рамках какой-то из труднопроизносимых конфессий. Да и сам Свен Енсен под старость крышей ослабел преизрядно.

—… РАЗ-ДВА-ТРИ-ЧЕ-ТЫ-РЕ-ПЯТЬ…

А еще Марк Червиолле-Енсен не любил считалки. И животных тоже не любил. Особенно зайцев.

Вернее — зай-чи-ков.

—… ДИНЬ-ДОН…

Зайчиков Марк Червиолле-Енсен просто на дух не переносил.

—… ВЫ-ШЕЛ-ЗАЙ-ЧИК-ПО-ГУ-ЛЯТЬ…

Голос был громок и имел ясно слышимый металлический оттенок. Но все-таки — это был детский голос.

—… ДИНЬ-ДОН…

Марк заскрежетал зубами и, не рассчитав, задел гаечным ключом какие-то провода. Посыпались искры, запахло озоном. Половина огонечков на пульте мигнула и погасла. Жалобно пискнув, отключилась система аварийного оповещения.

Голос продолжал звучать, как ни в чем ни бывало.

—… ВДРУГ-О-ХОТ-НИК-ВЫ-БЕ-ГА-ЕТ…

Марк взвыл и швырнул кожух динамика внутренней связи об пол. Покосился на экран.

Этот экран демонстрировал внутреннее помещение реабилитационного отсека. Славное такое помещение, любо-дорого посмотреть. Травка, цветочки, журчащий по почти натуральным камушкам почти натуральный ручеек. Пока работал внутренний динамик — имеется в виду нормальная его работа! — еще и птички пели, и всякие там прочие звуки природы слух услаждать спешили. Отсек потому как был специально предназначен для психологического и физического восстановления лиц, перенесших острый приступ аста-ксоны.

—… ДИНЬ-ДОН…

Хороший отсек.

Славный.

—… ПРЯ-МО-В-ЗАЙ-ЧИ-КА-СТРЕ-ЛЯ-ЕТ…

У ручья, прямо на траве, был постелен квадратный ковер. Яркий такой, цветастый. Квадратный. Не очень большой.

Но ведь и девочка была не слишком крупная.

—… ДИНЬ-ДОН…

Она сидела на ковре и играла с неваляшкой.

Игра заключалась в том, что после каждой считалочной строчки она сосредоточенно толкала неваляшку указательным пальцем, и та издавала весьма громкое ДИНЬ-ДОН.

Музыкальное такое ДИНЬ-ДОН.

Очень чистое.