Стенд

Забавно, но процентов на семьдесят эта популярность обязана отсутствию в ее послужном списке трупов. В этом Бэт тоже оказался прав. Слишком уж необычно для хитчера, особенно — для начинающего бойца, они же в подавляющем большинстве только за счет размазывания соперников в кровавый фаршик популярность и зарабатывают, каждым собственноручно приконченным гордятся, словно какой-нибудь древний лорд — редкостным охотничьим трофеем. А тут — по нулям. При, заметьте, весьма неплохих результатах. Бэт — мальчик умный, сразу сообразил, как это будет выглядеть и какие дивиденды принесет ему как хозяину. А некоторые идиотки тупые еще и кубиком перед его носом самодовольно размахивали.

Клиника…

— …Помотай его на длинной, но будь осторожна…

Свет.

Свисток.

Пружинящий мат под ногами. Темный силуэт, ускользающе быстрый, подвижный, словно ртуть, словно стремительно тающие шарики воды на раскаленной сковородке. Его никак не поймать взглядом, не зафиксировать, не разглядеть, словно руками ловишь юркую скользкую рыбу, и остается лишь след на краю зрения, легкое касание, тень, а пальцы хватают лишь воду…

Это называется «Стойка-тени-за-левым-плечом»…

Будь осторожна! Своевременное предупреждение.

Стойка=тени-за-левым=плечом — это тебе не тень-за-спиной.

И даже не Тень-лицом-к-лицу.

Очень опасная стойка, все отлично знают, кто именно стоит у любого за левым плечом.

Будь осторож…

Поначалу удар показался несильным.

Быстрым — да. Но не сильным. Просто — слишком быстрым. Она не успела поставить блок. Да что там блок — она это движение даже заметить-то толком не успела! Так, вихрь вспененного воздуха, ветер, стремительная тень…

Но кольнуло под грудь. И онемели ребра. И тряхнуло так, что лязгнули зубы. И пережало дыхание.

Такое бывает, когда пропустишь удар пяткой в солнечное сплетение. Но он-то ударил выше.

Рукой…

Недоумевая, Стась машинально взглянула туда, куда он ударил.

И увидела осколки ребер, острые и белые, прорвавшие намокшую красным желтую майку.

Его удар смял защитную бронежилетку, словно та была из картона, и вдавил ее смятый кусок глубоко в грудную клетку, ломая ребра, в капусту шинкуя легкие и выдавливая их, словно фарш сквозь дырочки в мясорубке. Забавно, но майка при этом осталась целой, только в трех местах ее проткнули обломки ребер.

Боли не было.

И страха пока еще тоже. Наверное, это и называют шоком. Когда ни страха, ни боли, и только дурацкий вопрос: «Как же так?»

Стась попыталась вздохнуть. И вот тут пришла боль. Навалилась душной волной, когда зашевелились обломки ребер в хлюпающем пузырящемся месиве, а острая грань осколка бронежилетки, повернувшись, воткнулась прямо в дергающееся сердце…

Стась вздрогнула, застонала.

И проснулась.

Боль сразу уменьшилась от запредельной до терпимой, не слишком сильной.

Это был кубик.

Всего лишь кубик — во время сна она неудобно прижала его локтем, и он уперся острой гранью в ребра.

Вот и все.

* * *

Система Маленькой-Хайгона.

Медицинская база № 28.

Марк Енсен.

У Марка Червиолли-Енсена (да-да, именно так, поскольку мамочка его действительно была той самою Червиолли, прославившейся на полгалактики не только неподражаемыми ногами, но и не менее неподражаемым упрямством, а папочка происходил прямиком из потомственных Енсенов, ни один из многочисленных предков которых не мог бы похвастаться чем-либо хоть мало-мальски примечательным, кроме того же самого неподражаемого… догадались? Да-да, именно. И, поскольку в дружно упершейся рогами чете слово «компромисс» считалось грубейшей непристойностью и употребление его влекло за собой немедленное промывание рта с хозяйственным мылом, пришлось их единственному чаду терпеливо носить обе фамилии разом, но это так, к слову) была своя теория, объясняющая, почему дежурство на двадцать восьмой базе поручили именно ему.

Теория эта касалась присутствия во Вселенной некоей высшей справедливости.

За свои тридцать четыре года он успел побывать в гостеприимных лонах шестнадцати религий и десяти более мелких культов, в каждой пройдя путь от отчаянья, надежды, обретения веры, восторга, преклонения через последующие сомнения, метания, разочарования, к новому отчаянью.

Полтора года назад у него как раз случился острый приступ воинствующего атеизма, и в туалете студенческого общежития (а надо отметить особо, что все свои религиозные искания Марк вполне успешно сочетал сперва с учебой, а потом и с аспирантурой) был торжественно предан сожжению весь накопившийся к тому времени «мистический хлам», хранимый до этого, кстати сказать, в течение двадцати лет весьма бережно, несмотря на постоянно менявшиеся убеждения.

Атеизм казался чем-то настолько новым, что возникла даже было надежда, что это — насовсем.