Стенд

Наверняка у управляющего сейчас забот по горло — всем штатом пытаются отловить гения, что сумел протолкнуть свой пакет через супермощную трехслойную систему отельной защиты. Пусть попарятся, все равно концов не найдут. Даже Аликс еще в школе неплохо следы заметать умела, а ведь считалась отнюдь не самой умной из семьи.

Интересно — кто из братишек вниманием почтить соизволил? Скорее всего — Туанчик или Айгер, они младшие, и потому общительные. Еще не осознали, что общение — роскошь, и за нее, как и за всякую роскошь, приходится иногда очень дорого платить. Впрочем, может быть — Слан. Очень даже может быть. Пакет рекламной фигни — это на него похоже, он всегда любил такие решения.

Хорошо, если действительно Слан, он неплохие работенки подкидывал.

Номер у нее был на минус первом этаже — мерилаксцы не любят высоту и открытые пространства — и потому возвращение заняло пару минут. Еще минут пять потребовалось на то, чтобы привести Чипа в рабочее состояние, совместить его с отельным компом, обнаружить в отделе рекламы пакет на свое имя и, сдублировав на всякий случай, вытащить его на экран.

Это был Густ.

Само уже по себе малоприятное обстоятельство. И записочка была вполне в его стиле: «Оцени сама. Мои — 75 % от результата». И все.

Ну да, конечно. Пахать будет она, и пахать прилично — простое дельце Август бы ни за что не прислал, он делился только такими, какие проглотить единолично был просто не способен, — а три четверти он потом себе хапнет только на том основании, что первым что-то там раскопал. Не выйдет, братишка. Ищи другую дуру.

Сперва Аликс хотела отправить пакет обратно, не распечатывая. Но потом генетически запрограммированное любопытство, усиленное семейным воспитанием, все- таки победило. Почему бы и не посмотреть, действительно, от чего отказываешься, если уж отказаться решила твердо и бескомпромиссно?

Там была запись хитча.

Любительская запись, любительский поединок. Минуты на две, не больше. Она просмотрела их стоя. Потом села, тупо уставившись в экран. Прокрутила еще раз. Проморгалась. Помотала головой, словно пытаясь изгнать дефект зрения. Поставила еще один повтор — но на этот раз в рапиде.

И лишь после этого сползла на пол, давясь от беззвучного хохота.

Она не ошиблась.

Конечно же, она не ошиблась!

Нет, ну это же надо!.. А еще говорят что-то там про снаряд, который никогда в одну воронку два раза подряд… Да одних этих волос уже достаточно, чтобы сомневаться перестать И это вот движение шеей… Вот-вот-вот, сейчас… Ага! Вот оно! Миленькое такое движеньице, не нужное никому, кроме тех, чьи волосы являются оружием. Движение, которому невозможно научить чужака. Потому что врожденное оно. Генетически запрограммированное.

Еще один!

Нет, ну это же надо!. Ой, папочки-мамочки, любили же вы, однако, много и плодотворно, честь вам за это и хвала. Поскольку бастарды стоят дорого.

Очень дорого…

* * *

Астероиды.

28-я медбаза.

Теннари.

Позже он не смог бы с точностью указать момент, когда возникло первое подозрение. Нет, не подозрение даже — так, легкий намек, полутон, неуловимая тень на самом краю зрения, никак не попадающая в фокус. Преддверие мысли, еще не оформленное словами и образами.

Но, во всяком случае — не на двадцать восьмой автономной медбазе, там подозрения не было, там была уверенность. И тоска. И желание напиться — отголоском другого желания, гораздо более сильного и не имеющего ни единого шанса осуществиться — желания все забыть.

А подозрение — оно раньше возникло. Задолго до того, как увидел он ожоги на ушах и шее несчастного медстажера, специфические такие ожоги, ни с чем их не спутаешь, и потеки расплавленного стеарина на воротнике его форменного комбинезона…

Раньше. Намного.

Может быть, когда он рассматривал показания анализатора. И не особо удивлялся тому, что видит, хотя вроде бы должен был. Впрочем — нет. Еще с самого начала полета было что-то такое, смутное и нечеткое… Может быть, оно было всегда. Неясное. Неназванное. Потому что он сам не хотел его называть. Назвать — значит, вызвать к жизни. Окончательно признать существование. Поверить, что все, к чему он относился как к увлекательной игре ума — реальность. А он всю свою сознательную жизнь надеялся, что это не больше, чем древняя сказка, просто сказка, красивая и страшная.

Теннари стоял, уткнувшись лбом в холодное стекло иллюминатора и уставившись пустыми глазами в бархатную черноту. Не потому, что пытался там что-то разглядеть. Просто боль оказалась такой, что трудно дышать. И не было сил смотреть ни на что другое, кроме этой бархатной черноты.