Стендаль

Новая французская конституция требовала от служителей церкви присяги. Священники восставали против «адова измышления». Они отказывались присягать и тайком уносили причастие; переодевшись, они ютились по частным домам и подвалам, приобщали графинь и старых маркиз, которые искали «священников, не оскверненных революционной присягой»; это длилось до тех пор, пока санкюлоты парижских революционных секций не выволакивали их из подвалов и не вешали на ближайшем фонаре. Такие неприсягавшие попы были обнаружены Бейлем, когда он по холодным и скользким лестницам, обитым железом, спустился в подвал собственного дома: он увидел, как грязные, засаленные люди с остатками пищи на небритых усах вылезали наверх, и услышал, как один из них сипло говорил любезности старой горничной г-на Шерубена. Этот священник — аббат Райян — волей отца сделался учителем маленького Анри Бейля, когда умер первый преподаватель латинского языка Жубер. Маленький худой человек с зеленоватым цветом лица и беспокойной ласковостью взгляда был воспитателем не только Анри Бейля, но и Казимира Перье, одного из реакционнейших министров при Луи-Филиппе. Этот период своей жизни Бейль называет временем райяновской тирании.

«В воспоминаниях об аббате Райяне нет ничего утешительного, — пишет он, — ничего, кроме уродства и грязи, и я уже не менее двадцати лет с отвращением отвожу взор от воспоминаний об этой ужасной эпохе. Этот человек мог бы сделать из меня негодяя, ибо он был превосходным иезуитом… Если бы его правила привились ко мне, я был бы теперь богат, но был бы негодяем, и меня не посещали бы очаровательные видения прекрасного, которыми часто бывает полно мое воображение…

Райян, совсем как министерские газеты наших дней, только и говорил нам об опасности свободы.

Я был мрачным, угрюмым, недовольным… Я ненавидел аббата, ненавидел отца как причину появления этого аббата. Но более всего я проникался ненавистью к религии вообще, к той религии, во имя которой меня терзали. Я доказывал моему товарищу по кандалам, робкому мальчику Ретье, что все, чему нас учили, было пустыми сказками… У нас была большая иллюстрированная библия в зеленом переплете с гравюрами на дереве. Что может производить на детей большее впечатление? А я был все время занят разыскиванием несообразностей, нелепостей, противоречащих честному и здравому смыслу, в этой бедной библии».

Единственный аббат, который оставил светлые воспоминания в памяти мальчика, — аббат Шелан, особый тип вольтерьянского аббата: культурный почитатель античной поэзии, только по внешности служитель культа, но в душе эпикуреец-безбожник, любитель Мабли, автора «Республиканской истории Рима», почитатель Рейналя, одного из самых интересных людей эпохи Просвещения.

Приезды аббата Шелана были отдыхом для маленького Бейля. С ним можно было говорить о том, что Авраам, занимавшийся астрономией, был гораздо меньшим негодяем, чем все остальные библейские герои. Шелан спокойно и благодушно выслушивал изречения маленького ересиарха Бейля.

Мальчик находит в библиотеке имения Кле «Дон-Кихота» на французском языке. Бейль пишет: «Я смеялся до упаду над «Дон-Кихотом». Подумайте о том, что я не знал смеха со дня смерти моей бедной матери. Я был жертвой самого последовательного аристократического и религиозного воспитания».

За чтением книги «Брюсовские путешествия в Нубию и Абиссинию» также отдыхал от иезуитских мучений мозг мальчика. Брюс пробудил в маленьком Бейле любовь к точным наукам, к картографии, к математике. Бейль пишет: «Возникла гениальная мысль: математика откроет мне путь из Гренобля в открытый мир». Иезуит Райян хорошо знал математику и вселял в голову Анри не только сомнение в абсолютности ее истин, но и мысль о суетности светских наук вообще. Эвклидовская аксиома о непересечении параллельных линий была начисто разбита уже на первых уроках: было начато разрушение математических истин, которые должны были уступить место вере.

Геометр Луи-Габриэль Гро, посетитель местного революционного клуба якобинцев, вместе с уроками математики преподавал маленькому Бейлю самые крайние политические взгляды. Он рассказывал, как в одно прекрасное утро Париж остался без хлеба, как вооруженный народ сбил с ног королевскую охрану, как короля и королеву с наследником перевозили из Версаля в Париж при громких криках, что «ежели главный булочник с главной булочницей переедут в Париж, то, конечно, подвоз хлеба возобновится». Он рассказывал о том, как санкюлот надел на короля красный фригийский колпак, бывший знаком позора шатовьесского штрафного батальона, арестовавшего своих офицеров за кражу солдатских денег. Он говорил, что с этой поры красный фригийский колпак сделался головным убором революционного Парижа и что вместо белого бурбонского знамени с лилиями возник новый национальный флаг Франции: белый бурбонский цвет сделался третьим наряду с синим цветом города Парижа и красным цветом фригийского колпака.