Стендаль

Анри подружился с антикваром Донато Буччи, который «занимается раскопками — извлекает из земли этрусские или греческие вазы и исследует погребения», а также с археологом Пьетро Манци — оба они откровенные либералы. Папская администрация, которая злобно косилась на занятие должности консула этим писателем, явным безбожником, сильно встревожилась по этому поводу. Враждебность к церкви, замеченная еще в давнишних писаниях этого подозрительного лица, побуждает святых отцов подозревать в нем опасного агента-провокатора: «…Сведения о подчеркнуто либеральных убеждениях Анри Бейля не являются пустыми измышлениями. Он высказывает их во всех своих речах и разговорах с известными людьми, чтобы приобщить их к новым веяниям…» Малейшие его слова и поступки оказываются под надзором, и он вынужден удвоить осторожность в своей переписке. В частности, его почерк неслучайно становится все менее разборчивым.

Анри уже успел съездить в Рим и найти там себе союзника в лице посла Франции Луи де Бопуаля, графа Сент-Олера, который принял его у себя во дворце Колонна вместе с директором Французской академии в Риме Орасом Верне. Проспер Мериме заверил своего друга Анри в благожелательности этого нового его покровителя, но при этом не скупился на советы: «…Во время обеда не пользуйтесь этой портативной гильотиной, которой вы обычно колете сахар, перед тем как положить его кусочки в кофе». Время парижских свобод миновало, и теперь убежденный либерал Бейль должен был постоянно жить с оглядкой.

Публикация «Красного и черного» вызвала множество откликов, но автор снисходил до защиты своего произведения только в небольшом кругу близких друзей, среди которых Сара Ньютон де Траси, Софи Дювосель, Альберта де Рюбампре, Марест и Мериме. В Чивитавеккье же вступать в споры было вообще не с кем. Альфонс Левавассер признался ему, что затрудняется свести воедино разнообразные отзывы о романе, критические и хвалебные, которые он слышит в Париже, но сообщил, «что язык „Красного и черного“ одобрен всеми без исключения — он приводит в восторг и отчаяние людей с претензиями на писательство; что все наблюдения верны и изложены так сильно и точно, что восхищают как литературных знаменитостей, так и людей самого грубого или пресыщенного вкуса. <…> К этому Ваш издатель присоединяет свое личное мнение: что успех был огромен, весь тираж распродан, что он просит Вас написать еще один роман и что сама публика— обратите на это внимание, месье, — говорит его устами». В других условиях «г-н Стендаль» сразу же взял бы в работу какую-нибудь начатую рукопись, но здесь, в Чивитавеккье, в одиночестве и подавленном настроении, он не откликнулся на этот призыв.

Прошел всего лишь месяц, а тоска, которой он так боялся, уже настигла его: мелочи торгового дела и вопросы навигации не могли надолго занять его ум: «Самая дрянная книжонка за пятнадцать су, которую бросают на набережной, была бы драгоценностью для меня в этом африканском углу». Тоскующий чиновник заболел. Ему были наложены нарывные пластыри: один на грудь, другой на бедро, и он некоторое время даже не мог ходить.

Когда Лизимак Тавернье, помощник хранителя печати в консульстве, к тому же либерал, предложил консулу свои услуги, тот сразу согласился, несмотря на предостережения барона де Во, своего предшественника. Надеясь на выгоду, которую он мог извлечь из данной ситуации — проще говоря, иметь возможность удирать отсюда, — он решил способствовать продвижению своего подчиненного. Между ними был заключен молчаливый союз. Типичный карьерист, надеющийся на быстрое повышение по службе, Лизимак Тавернье будет тянуть на себе ярмо консульских забот, тогда как его начальник займется более благородными делами. На тот момент у Анри Бейля оставалось только одно кредо: нет такого падения, за которым не следует подъем.

Он еще не долечился, но прописанный ему опиум снял боли, и он едет выздоравливать в Альбано, на берег озера. Он читает там Тита Ливия и находит, что тот чрезмерно превозносит сенат, но больше всего наслаждается свежестью и покоем.

30 июля, все еще слабый, Анри Бейль расположился на квартире в Риме, в районе площади Испании, вместе с женевским художником Абрахамом Константеном, с которым познакомился еще во времена Реставрации у барона Жерара. 9 августа он написал своему заместителю: «В четверг я еду в Сиену и проведу там двенадцать дней. Не говорите никому об этом маленьком путешествии». Анри Бейль, как и прежде, считает излишним просить разрешения на отсутствие у своего начальства. Три дня спустя он уже был в Сиене.