Стендаль и его время

Никто так не спасает меня от общества дураков, как музыка; с каждым днем она становится мне дороже. Но откуда это удовольствие? Музыка изображает природу; Руссо говорит, что она часто перестает изображать ее непосредственно. Когда это становится невозможным, тогда она приводит душу средствами, ей свойственными, в состояние, похожее на то, в которое привел нас предмет, ею изображаемый. Вместо того чтобы изображать тихую ночь — вещь невозможная, — музыка дает душе то же ощущение, зарождает в ней те же чувства, которые внушает тихая ночь.

Ты понимаешь в этом что-нибудь? Я пишу тебе в маленькой комнатке, где двое молодых дураков, прибывших из Парижа, высказывают свое мнение по поводу того, что надо было сделать в Москве, и не дают мне возможности связать двух мыслей; мне надо было много высказать тебе, а теперь я выдохся.

Что касается музыки, мне кажется, что я предпочитаю хорошие комические оперы, потому что они вызывают ощущение идеального совершенства комедии. Лучшей комедией для меня была бы та, которая вызывала бы ощущения, похожие на те, что вызывает у меня Matrimonio segreto и Pazzo per la musica[37]

, — это в душе мне кажется ясным.

Запечатай письмо для моего дорогого деда.

Капитан Фавье».

«Феликсу Фору в Гренобле

Москва, 4 октября 1812 г.

Я оставил своего генерала[38]

за ужином во дворце Апраксина. Выходя и прощаясь во дворе с г. Z…[39], мы заметили, что, кроме пожара в Китай-городе, который разгорался в течение нескольких часов, начался также пожар рядом с нами; мы туда пошли. Очаг был очень горяч. У меня заболели зубы во время этой экспедиции. Мы остановили солдата, который ударил два раза штыком человека, выпившего пива; я даже извлек шпагу и чуть было не ударил этого негодяя. Буржуа отвел его к губернатору, который его выпустил.

Мы ушли через час, высказав много общих мест против пожаров, что не произвело большого впечатления — по крайней мере на наш взгляд. Вернувшись в дом Апраксина, мы потребовали пустить в ход кишку. Я лег, мучимый зубной болью. Как кажется, некоторые из этих господ были так добры, что обеспокоились и выбегали в два и пять часов. Что касается меня, я проснулся в семь часов, велел запрячь коляску и поставить ее за колясками г. Дарю.

Коляски отправились на бульвар против клуба. Там я встретил г-жу Бюрсе, которая захотела броситься мне в ноги; это была очень смешная встреча. Я заметил, что во всем, что говорила мне г-жа Бюрсе, не было ни тени естественности, что, конечно, меня заморозило. Все-таки я много сделал для нее, взяв ее толстую свояченицу в свою коляску и предложив, чтобы ее дрожки следовали за моей коляской. Она сказала мне, что г-жа Сент-Альб[40]

много говорила ей обо мне.

Пожар быстро приближался к дому, который мы покинули. Наши коляски оставались пять или шесть часов на бульваре. Наскучив этим бездействием, я пошел посмотреть огонь и остановился на час или два у Жуанвиля. Я любовался комфортабельностью обстановки его дома; мы выпили там вместе с Жиллье и Бюшем три бутылки вина, которые возвратили нам жизнь.

Я прочел там несколько строк английского перевода «Виргинии», которые среди общей грубости вернули мне несколько душевную жизнь.

Я пошел с Луи смотреть на пожар. Мы увидели некоего Савуа, конного канонира, который в пьяном виде наносил сабельные удары офицеру гвардии и приставал к нему с глупостями. Он был не прав и в конце концов был принужден попросить прощения. Один из его товарищей по грабежу углубился в улицу, охваченную огнем, где он, вероятно, изжарился. Я увидел новое доказательство недостатка характера у французов вообще. Луи пожелал успокаивать этого человека ради офицера-гвардейца, который подвел бы его при первом соперничестве; вместо того чтобы питать ко всему этому беспорядку заслуженное презрение, он рисковал выслушать глупости на свой счет. Что касается меня, я восхищался терпением офицера гвардии: я бы ударил саблей Савуа по носу, из-за чего мог бы иметь столкновение с полковником. Офицер действовал осторожно.

В три часа я вернулся к веренице наших колясок и грустных товарищей. Только что в соседних деревянных домах открыли склад муки и склад овса, я велел своей прислуге взять того и другого. Они засуетились, сделали вид, что взяли много, а на самом деле все ограничилось немногим. Так они в армии поступают всегда и во всем; это вызывает раздражение. Как ни хочется не обращать внимания, в конце концов берет нетерпение, так как ко мне всегда приходят с жалобой, и я провожу несчастные дни. Впрочем, я проявляю еще меньшее нетерпение, чем другие, но зато имею несчастье выходить из себя. Я завидую некоторым из своих товарищей, которых, кажется, можно всячески обругать, не рассердив их по-настоящему; они повышают голос — и только. Они отряхивают уши, как говорила мне графиня Пальфи[41]. «Пришлось бы быть очень несчастным, если этого не делать», — добавила она. Она права; но как давать доказательства подобного смирения, обладая чувствительной душой?