Стендинг или правила приличия по Берюрье

Чем больше я его слушаю, тем больше растет мое любопытство, оно распускается подобно упавшему в воду японскому цветку из бумаги. И мне не терпится засвидетельствовать ей свое почтение, его похотливой графине. Раз она втюрилась в такого «красавчика», как мой Боров, то, наверняка, у нее есть какие-нибудь серьезные отклонения. Скорее всего, Берю жалеет меня и ничего мне об этом не говорит: иначе я вообще отказываюсь что-либо понимать! Я вполне допускаю, что она хромает на обе ноги, что у нее сходящееся косоглазие, горб и в дополнение к программе — неаполитанская болезнь. Либо она долгожительница, перевалившая за сто лет, и он забыл об этом сказать. А может, она искательница приключений? Отчаянная женщина, которой уже мало эмоций от дорогостоящей охоты на львов, и она ищет острых ощущений в дрессировке крупномасштабного Берю? Почему бы и нет? О невкусах не спорят, они валяются у нас под ногами, достаточно наклониться и поднять, что тебе нужно.

— Как ее имя? — задаю я еще один вопрос. Опухший пожимает плечами и признается:

— Она мне не сказала.

Я чуть было не подавился адамовым яблоком.

— Ты забавляешься экс-тазом этой замшелой кубышки и не знаешь, как ее зовут?

— Именно так, старик.

Ну, а в минуты блаженства, как ты ее называешь?

Он смотрит на меня удивленным глазом.

— В общем… мадам графиня. А чего ты ко мне прицепился! Я, что, зря сношаюсь с высшим светом? По-твоему, я должен называть графиню краснозадой макакой, как жену первого попавшего приятеля?

Действительно, нам открывает дверь лакей в полосатом жилете. Старый, очень худой, очень угловатый, высохший, как мумия, с бакенбардами, желтушным цветом лица и криво поставленной вставной челюстью (как будто во рту у него был назубник, как у боксера). Будь полоски на его жилете нарисованы поперек — вылитый скелет.

— Спасение и братство, Фелиций! — небрежно роняет Толстяк, чтобы продемонстрировать мне, что он здесь на короткой ноге, как коротко знакомый.

Полосатик обозначает курбет. При этом на его пергаментном лице не шевелится ни один мускул — это физически уже невозможно. Когда он загнется, то сделает при жизни самое главное дело. Мир кишит такими людьми, как он, которые, едва став взрослыми, уже начинают сознательно умирать. Они учтиво и молчаливо скручиваются, скрючиваются, обезвоживаются, бальзамируются. От них остается только голова покойника. В день "Д" от них не остается никаких отходов.

Упомянутый Фелиций явно осуждает фамильярность Толстяка. Он не привык к таким развязным манерам. Он прислуживает аристократии со времен Филиппа Красивого, и со временем в его венах неизбежно должна была появиться голубая кровь! Не считая того, что его предки: кучера, прачки, поварихи или садовники совокуплялись с титулованными особами, разве не так? Во время длительной прогулки Рыцаря Иерусалимского, например, его челядь, наверняка, неоднократно темпераментно штурмовала Бастилию в альковах его замка.

Нужно быть объективным и не отрицать очевидное под тем предлогом, что оно шокирует. Кто больше всего похож на члена Жокей-Клуба (не считая другого члена этого клуба), если не его камердинер? Махните жилет одного на монокуляр другого и вы увидите! Мужики! Их разделяет только половая щетка. Я пишу это, зная, что теряю своих монокулярных читателей, но это не суть важно: жизнь коротка, и у меня не будет больше времени не сказать того, что я думаю!

Походкой хроника-ревматика Фелиций подруливает нас к двойной двери, украшенной сыроподобным ноздреватым орнаментом. Он тихо стучит своим когда-то согнувшимся, да так и не разогнувшимся, указательным пальцем.

— Кто? спрашивает сильный и звучный голос.

Фелиций открывает дверь и объявляет:

— Господин Берюрье и кто-то еще с ним!

Толстяк взволнован, он даже сбледнул с лица, то есть, я хочу сказать, что его фиолетовый оттенок стал на один тон светлее. Он толкает меня локтем в живот. Мы как два гладиатора перед выходом на арену… Ave, Caesar, morituri te salutant!

Мы входим. Толстяк хочет пропустить меня, потом передумывает и одновременно со мной устремляется вперед: классическая сценка, поставленная Мелиесом задолго до меня. Он сцепляется карманом за дверную ручку. Раздается зловещий треск, и карман повисает, что означает, что он сложил с себя полномочия кармана. Сейчас он не что иное как лоскут, болтающийся под дырой.

Берю в ярости выдает такую витиеватую тираду, которой позавидовал бы сам Карл VII (Святая Жанна д'Арк, помолитесь же за него!) — Мон шер, вы забываетесь! — журит голос из залы.

— Есть от чего, моя графиня, — обороняется Толстяк, — совершенно новый сюртук! Я за него отдал целое состояние!