Стены

Второго мая мы с Миком сидели в его саду, который больше напоминал заброшенную рощу. Единственное чувство, которое к тому времени вызывал мой брат – это сострадание. Он пил коньяк прямо из горла бутылки, и казалось, совсем не замечал моего укоризненного и сожалеющего выражения лица.

– Ты себя убиваешь, – говорил я.

– Согласен.

– Мне больно видеть тебя таким, Мик. Тебе бы побриться и постричься.

– Да плевать, – он презрительно усмехнулся и провел ладонями по небритым щекам.

– Неужели ты не хочешь измениться?

– Ради чего?

– Ради лучшей жизни. Ради себя.

– Я именно такой, каким хочу себя видеть, – ответил он, сделал глоток коньяка, лег на спину и закрыл глаза. – Если не устраивает, никто не держит.

– Какой же? – с досадой спросил я.

– Каким меня дьявол сделал. Он и рассказал мне правду.

На лице его играла презрительная ухмылка.

– Какого черта ты несешь? – спросил я.

– Нашептал мне, что вы жрете объедки с небес.

– Ты больной?

– Знаешь, как вы обычно называете эти объедки? – он приоткрыл глаза и в его черных зрачках я увидел лихорадочный огонь. – Любовь.

– А, вон оно что. А ты, значит, слишком горд для этих объедков.

– Не совсем так. Я просто лезу за стол и пытаюсь ухватить жирный кусок.

– И как мы называем этот кусок? Ненависть?

Мик отрицательно покачал головой, пригладил свои всклокоченные черные волосы, и вновь закрыл глаза.

– Сверхлюбовь.

– Потрясающе, – усмехнулся я. – И что она собой представляет?

– Хочешь знать?

– Хочу знать, что ты там навыдумывал.

– Это не я. Это дьявол нашептал.

– Мик, ты просто больной человек. Понимаешь, что ты похож на шута?

– Ну и ладно, – усмехнулся он. – Я счастлив, и это главное. Ты просто судишь меня через призму своих взглядов на вещи, и я могу начать поступать точно так же. Но ведь я этого не делаю. Я ведь уважаю твое мнение. И думаю, это мое право – выбирать, кого любить и как любить, правильно?

– Я не знаю, как заставляет любить дьявол.

– До греха. Как и все, что ведет к величию.

– Так ты у нас теперь великий?

– Пока еще нет.

– Дьявол тебя обманул. Это не правильно.

– Что не правильно? Любить – не правильно?

– Так любить – не правильно.

– А как правильно?

– Как в фильмах показывают, как в книгах пишут, как в песнях поют, Мик. Как любят миллионы людей на этой планете, счастливых людей. Как ты любил Веронику, хотя бы так…

– Будь она проклята, ваша любовь, – поморщился Мик, принимая раздраженно циничное выражение лица и тона.

– Протест? Бунт?

Он не ответил.

– Мне кажется я даже знаю в чем дело. Дразнить себя тем самым жирным куском, ага?

Мик вновь отпил коньяка. Около минуты мы молчали. Я смотрел на него и видел… может, это я сейчас хочу думать, что видел, не знаю. Словно он болен не только душой, – а в этом я был уверен, – но и телом. Что его глупые мысли и его безосновательные терзания уже перекинулись на его тело, подобно раковой опухоли. По крайней мере, выражение лица, когда его покинула улыбка, и он задумчиво глядел вдаль, скинув с себя все напускное, говорило о печали и боли. Одиночество довело его, закралось в его черты лица и вырисовывало на нем свои шрамы.

Он первым нарушил молчание:

– Вы слишком слабы, чтобы устоять перед соблазном сожрать небесные объедки.

Я, конечно, знал, что Мик склонен к размышлениям о высоких материях, но не думал, что он выдумал свою любовь к Алисе (тогда я еще не знал, что именно к Алисе) лишь для того, чтобы любить не так, как все! Это было и очень смешно и очень грустно. Человек осознанно уходил от радостей любви, лишь для того, чтобы в собственных глазах прослыть «гением любви», подарившим этому миру некую «сверхлюбовь».

– Мик, ты меня пугаешь, – я придал голосу веселости, чтобы разрядить обстановку. – То есть все это лишь для того, чтобы отрицать свою посредственность?

– Хаха, – он подхватил мой настрой и принял насмешливую манеру. – Нет, Бен, я прекрасно знаю, что я посредственность. Мне скоро тридцать, и я не преуспел ни в чем. Я облажался, как и миллионы других людей.

Но я уже понял, что мой брат, действительно, считал себя гением любви. Он не понимал, что гениальность требует намного больше усилий и самовоспитания, чем юношеские иллюзии и попытки задавить в себе ценности, которые создавались обществом на протяжении веков. Он не понимал, что чаще всего, гении не стремятся прослыть гениями, что гениальность – это состояние души. Не понимал, что они не стучатся в дверь общества, они врываются без спроса, чтобы засверкать над нашими головами, и не оставляют нам никаких шансов.

– И кто же объект твоей «сверхлюбви»? Кто та несчастная, удостоившаяся чести быть любимой дураком? – спросил я спустя полминуты молчания, стараясь придать тону беззаботный интерес.

– Хаха, – как-то нервозно посмеялся Мик. – Та, которая доведет до греха.

– Господи, какой бред, – поморщился я. – Бред зеленого юнца, твою мать.

За ироничной улыбкой, Мик не скрыл пристального взгляда, которым он посмотрел мне в лицо.

– Общепринято умирать от любви, но это никуда не годиться. От любви надо убивать, – сказал он и залил в себя несколько глотков коньяка.