Стены вокруг нас

Позади в камере возилась заключенная № 98307-25 – Дамур Вайатт. Она рылась в прикроватной тумбочке с кодовым замком, где хранились наши личные вещи. Скорее всего, Дамур припрятала там наркотики, которыми торговала Пичес, – ей тайно поставляли их в тюрьму. Хотя точно не знаю. Дамур никогда не показывала мне, что у нее в тумбочке; впрочем, я тоже не посвящала ее, что храню в своей. Как-то во время обыска – а обыскивали нас регулярно, примерно раз в несколько недель – я заметила, что у Дамур очень мало вещей, хотя она провела в «Авроре» долгие месяцы. У нее даже расчески не было.

Дамур подселили ко мне сразу, как только она к нам попала. Первую неделю она была в ступоре, никак не могла осознать, что ее вправду посадили в тюрьму к малолетним преступницам. Приходилось ей все объяснять. Помню, как она еле таскалась по коридорам, шаркая подошвами. Как бессмысленно таращилась зелеными, как бутылочное стекло, глазами. Как то и дело шмыгала носом.

В первую же ночь постель у нее пропотела насквозь, будто Дамур подхватила редкую тропическую лихорадку. Днями напролет она бродила, как привидение – соломенно-желтые волосы, красные и безо всяких румян щеки (между прочим, палетка с румянами «Мейбелин», протащенная контрабандой, стоила пачки шоколадных печений).

Если она слишком громко всхлипывала, приходилось ее успокаивать. Если задерживала тяжелый неподвижный взгляд на ком-то вроде Лолы, я объясняла, что есть люди, которым не следует смотреть в глаза, сперва они должны тебе кивнуть – у нас была своя иерархия.

Вскоре Дамур пришла в себя. Свыклась с тем, что сидит в тюрьме. Почти все из нас смирялись, осознавая, что свобода украдена, что за каждым движением следят, что носить теперь придется мешковатые комбинезоны – в первые несколько недель оранжевые, а потом либо желтые, либо (что чаще) зеленые. Сменив комбинезоны, новенькие переставали скулить по ночам.

Вот и Дамур перестала меня слушать.

В начале прошлого августа девицы из «Авроры» обнаружили, что, просунув руку через оконную решетку, можно дотянуться до листьев плюща, который увивал стены нашей тюрьмы. И сделать это удобнее всего было из нашей камеры. Окно закрывалось неплотно, и Дамур считала, что совершенно необязательно сообщать об этом охранникам. Остальным девицам хотелось раздобыть листья и цветки того плюща, а у Дамур были тонкие руки. И она, не жалея времени и сил, обрывала листья через решетку.

Кто-то сказал, что этот плющ якобы похож на дурман, который в прошлой, свободной, жизни пышно рос вдоль шоссе и на пустырях у нее за школой. Многим из нас хотелось хоть ненадолго уплыть из тюрьмы, неважно каким способом.

Мы ставили эксперименты. На вкус листья оказались отвратительны. Зато ночью, когда свет гас и охранник задремывал на посту, на плюще распускались цветы. Бутоны в форме головы пришельца с розовыми приторно сладкими лепестками были съедобны. Кто-то предложил высушить их и попробовать понюхать или покурить, чтобы вставляло крепче.

Дамур вызвалась добровольцем. Она выкурила первый косяк. Затем попыталась понюхать, но, видимо, вдохнула слишком много, так что вся позеленела (мы даже испугались, ведь обычно щеки у нее полыхали, будто маки), и следом ее вырвало. Но на какой-то миг глаза у нее засияли, а зрачки стали подобны озерам. После Дамур рассказывала, что видела каких-то неведомых дымчато-серых существ. Они плыли над нашими головами, рассказывали чудные истории и пели красивые песни, даже красивее, чем те, что поет Натти, пока охранники не прикажут ей заткнуться. Так мы убедились, что плющ, которым были увиты каменные стены нашей тюрьмы, вызывал галлюцинации.

Мы думали, что охранники, обнаружив оборванные листья, прикажут выкорчевать и сжечь весь плющ дотла, однако они ничего не заметили. Правда, в сентябре цветочные бутоны пожухли, и все закончилось.

Но Дамур не унималась. Прошел слух, что она готова пробовать все на свете. Пичес стала навещать нас все чаще (она умудрялась проносить и продавать запрещенные вещества, хотя уже отсидела за это год и девять; для некоторых из нас не имело значения, в тюрьме мы или на воле, суть от этого не менялась). Порой я вставала ночью к Дамур, чтобы проверить, дышит она вообще или нет.

Мы просидели в одной камере тринадцать месяцев. Я не судила ее за дурные привычки. Не просила хотя бы причесаться. Не возражала, когда та развешивала по стенам рисунки со всякими драконами – Дамур говорила, что видит их во время прихода. Драконы были в ошейниках, и она давала им собачьи клички – Борис, Лазарь, Глэдис. Мне казалось, что между нами царит молчаливое взаимопонимание.

Но как только открылись замки, и Джоди возвестила, что мы свободны, Дамур от меня отвернулась.

Она сперва ринулась к тумбочке, а затем к выходу из камеры.

– Эй, ты куда?

Она меня даже не узнала. Остановилась на пороге, вынула белые холщовые тапки из ящика на двери, натянула их на ноги и тут же умчалась прочь.

Похоже, темнота ее не страшила. Вдалеке мелькнула светлая макушка – самые светлые волосы во всей тюрьме – и она скрылась из виду.