Степь зовет

— А нету еще?

Он притянул ее к себе и неуверенно прошептал:

— А ты?

— Пусти…

Снова ее охватило это томительное чувство. Вдруг она испугалась. Что с ней делается? Почему ее так тянет к этому парню? На мгновение она замерла, точно прислушиваясь, потом собралась с силами и оттолкнула его.

— Пусти… Пусти, Шефтл…

— Пойдем к нам, — вкрадчиво уговаривал он, взяв ее за руку. — Пойдем, ляжешь в комнате. Мать тебе постелет. Ты, наверно, и голодная, поешь…

Шефтл незаметно пересел поближе. Ему прямо не верилось. Как это могло случиться? Вот он и вот Элька, сидят рядом на подоконнике, и он держит ее руку. Еще сегодня у загона она показалась ему такой сердитой, чужой, а сейчас… Эх! Он стремительно повернулся к ней и попытался обнять, но девушка опять оттолкнула его.

— Ей-богу, я рассержусь, Шефтл, — проговорила она отворачиваясь.

Вдруг ей показалось, что кто-то перебежал улицу и, крадучись вдоль канавы, идет сюда.

С минуту она сидела не шевелясь, потом решительно спрыгнула с подоконника.

— Уходи, Шефтл, пора! Я закрою окно. Шефтл тоже посматривал на улицу.

— Постой! Будто бы сюда кто-то… — Ну и пускай. — Она тряхнула головой. — Иди, иди! Поздно уже. Мне завтра чуть свет вставать.

— Шла бы к нам, а? Мать тебе постелет… Что ты тут будешь валяться одна? — Он помолчал, выжидая, потом прибавил: — С месяц назад одного из ваших насмерть уложили на выпасе…

Элька усмехнулась.

— Бывает… Ничего, я умею стрелять. Спокойной ночи, Шефтл! — И она тихо затворила окно.

Шефтл, словно охмелевший, в каком-то смятенье, весь растревоженный, побрел к своему дому.

Элька погасила лампу и снова подошла к окну, вглядываясь в синеватую мглу.

„Что я в нем нашла? — спрашивала она себя. — Почему меня так тянет к этому упрямому парню? Ведь до утра бы с ним просидела, проговорила бы всю ночь напролет…“

Упрямый… Может, потому он ей и нравится, что так упорно стоит на своем, а может, потому, что за его упорством ей слышится и одиночество, и беспомощность, и ребяческая простота. „Вот его бы переубедить, на нем испробовать своп силы! — подумалось Эльке. — Из такого парня может со временем выйти дельный председатель колхоза, толковый хозяин…“ А наверно, думалось и о другом, о сердечном, смутно и тревожно, как думается каждой молодой девушке. Ей, выросшей здесь, в степи, были по душе его мужиковатая сила, гулкий топот его босых ног, его крепкие, натруженные руки…

Она стояла у окна довольно долго, чувствуя каждой жилкой, каждым мускулом, как по телу разливается блаженная усталость. Сейчас у нее было очень хорошо на сердце, очень, очень хорошо. Наконец она ушла в сени, повалилась на соломенную подстилку и мгновенно уснула.

Сквозь сон ей послышался сильный шум. В самом деле кто-то громко стучался в наружную дверь и кричал.

Элька вскочила на ноги и отворила дверь. В сени вихрем влетела Рая, Хонцина жена.

— Где он?! А ну-ка, где он, мой Хонця, чтобы ему провалиться?

— Что, что случилось? — испуганно спросила Элька, схватив ее за руки.

— Пусти, сука! Снюхалась, паршивка, мужиков приехала отбивать! У-у, стерва…

Элька отступила к стене и несколько секунд стояла, словно окаменев. Потом сказала дрожащим от обиды голосом:

— Гражданка, Хонця в Ковалевске, он ушел за трактором. Перестаньте кричать!

— В Ковалевске? А зачем это люди ко мне в окошко стучали? Ах, проклятый!.. Постучали и рассказали про хорошие дела! Срам перед детьми…

Элька подошла к женщине совсем близко.

— Я вас очень прошу, не кричите. — Она изо всех сил старалась говорить спокойно. — Хонця еще с вечера ушел в Ковалевск. Можете поехать туда хоть сейчас и там на него кричать.

— Сука! — всхлипнула женщина, и Эльке вдруг стало даже как-то жалко ее. — Паршивка ты! Мы тебе покажем…

Еще долго после этого на хуторе лаяли растревоженные собаки, и Эльке так больше и не удалось уснуть в эту ночь.

12

На рассвете хлынул дождь. Он затопил траву во дворах, прибил к земле кустики полыни, стегал по низким вишенникам и по грязно-желтым мазанкам. Еще немного и, казалось, жалкие домишки размокнут, глинистые стены развалятся на куски и рухнут в грязь. По сумрачной, пустынной улице с шумом струились ручьи; булькая и пузырясь в заросших травою канавах, они несли теплую дождевую воду к ставку.

Под застрехами собирались заспанные хуторяне. Они озабоченно поглядывали из-под накинутых на головы мешков на улицу, на степь, уныло переговаривались.

— Зарядило, видать, надолго…

— Весь хлеб погниет…

Додя Бурлак свернул покореженными пальцами толстую козью ножку, провел по бумаге языком и сплюнул.

— Будь она проклята такая жизнь!

Со стрех сбегали струйки воды, падали в лужи. На лужах вздувались большие мутные пузыри. К окнам, скучно жужжа, лепились мухи.