Степан Андреич „Медвежья смерть"

А Степан Андреич лежит — не шелохнется, только борода у него пошевеливается, да вокруг глаз собираются морщинки.

— Ну, как, дорогой, — спросил я, усаживаясь на табуретку около кровати. — Долетели?

А сам смотрю на него, никак не могу понять, что с ним такое случилось, отчего такая перемена. Борода, что ли, подстрижена аккуратно, этаким калачиком? Или лицо отмылось, отскоблилось, и сошли с него многолетний загар и копоть лесных костров. Уж не знаю отчего, а только изменился Степан Андреич.

Сижу я около него. Мы тихо, неторопливо разговариваем, а я все посматриваю на одеяло, стараюсь угадать, есть ли у Степана Андреича ноги или нет. Может, отрезали? А спросить мне страшно.

Наконец я собрался с духом и сказал:

— Ноги-то как?

— Беда, — ухмыляется Степан Андреич. — Истязали меня эти доктора, мучительски мучили. На дыбе жилы тянули, выкручивали чего-то. Теперь лебастром залили. В досках лежу. Чешется очень, прямо страсть, а блох вроде нет, незаметно.

— Значит, целы ноги? — обрадовался я.

— Целы. Обе целы.

— Ну, а как лететь-то — страшно, поди?

Степан Андреич шевелится под одеялом, долго молчит, дует в бороду.

— Непривычно, конечно. Да и треску много. Господи, твоя воля, как это они только каждый-то день летают. Глухие поди все, как рыбы. И отчего только такой треск? — Он помолчал, качнул головой, как бы удивляясь чему-то, и пожевал губами, — Что ж, летели… Колпак этот надо мной, — податься некуда. Лежу, на колпак смотрю, думаю: «Летишь, значит, Степан Андреич? Значит, как птица!» Чудно, конечно. А так хорошо — не тряско. На телеге, известно, не так.

— Хуже?

— Хуже, — смеется Степан Андреич. — Оно, и птица-то. потому, видно, землей ходить не любит? Все воздухом, все на крыльях. Воздухом-то, значит, глаже. Хитрая.

Долго сидел я у Степана Андреича, и, когда уж совсем собрался уходить, он вдруг торопливо и подозрительно осмотрелся по сторонам, точно собираясь сообщить мне какую-то тайну, и поманил меня пальцем.

Я наклонился над кроватью.

— Чего я спросить тебя хочу, — тихо сказал Степан Андреич. — Помнишь, про белого-то рассказывал? Здесь, в городе-то, есть, что ли, такие? В саду, ты говорил, в каком-то живут? Медведи-то, белые?

— Есть, есть. В зоологическом саду. Вот поправитесь, пойдем, посмотрим.

Степан Андреич поспешно мотнул головой.

— Обязательно.

Месяца через полтора он уже стал понемножку ходить. Громко стукая костылями, скакал он по коридору в самый конец, туда, где было широкое окно, выходившее в маленький садик. Садик весь был завален снегом. Толстые, пухлые снежные подушки лежали на ветвях тополей, снежные шапки накрывали густые кусты сирени.

Кряхтя и хмурясь, Степан Андреич долго усаживался на скамейку около этого окна, бережно укладывал на полу около себя костыли и долго, часами, не отрываясь смотрел в садик на деревья, на снег, на птиц.

— По воле тоскует Медвежья Смерть, — говорили мне нянюшки. — Опять сегодня весь день в сад глядел. Едва загнали в палату.

Ноги у Степана Андреича срастались туго. Только к весне он стал сам спускаться в столовую, в нижний этаж, и ходить в умывальню. Смеясь и тряся головой, он показывал мне зубную щетку с прозрачной, точно янтарной, ручкой.

— Клыки, брат, чищу. Заставляют. Медведь никогда не чистит, а зубами не мается. Одна это процедура только!

И опять постоянно вспоминал:

— Значит, белого-то посмотрим?

И вот однажды, когда в выходной день я по обыкновению пришел в больницу навестить Степана Андреича, дежурная в регистратуре сказала мне:

— А Медвежья Смерть сегодня выписался. Ушел с вещами на волю. После чая сейчас же. Разве он к вам не зашел?

— Не заплутался бы, — встревожился я. — Город хуже леса. В лесу ему легче дорогу найти, чем в таком большом городе. Странно, как же это вы так пустили его одного?..

«А может он просто уехал, не попрощавшись? — думал я, шагая по улице. — Да нет, не может этого быть».

И тут я вдруг догадался, куда это делся Степан Андреич.

Я вспрыгнул в трамвай № 12 и поехал сначала по проспекту 25 Октября, потом мимо дворца, переехал один мост, другой. У зеленого, только что подстриженного сквера я соскочил с трамвая и прямо зашагал к каменным воротам, над которыми была большая проволочная вывеска с пришитыми к проволоке толстыми буквами: «Ленинградский Зоосад».

Уже в воротах запахло цирком, свежим сеном, курятником. Я быстро прошел по желтым песчаным дорожкам, свернул налево, потом направо.

И вот вдали, на повороте дорожки я увидел бассейн.

Так и есть! У бассейна неподвижно, заложив руки за спину, стоял маленький кривоногий человечек в драной, выцветшей ватной кепчонке, с патронташем на поясе.

Он стоял, дул в бороду и не отрываясь смотрел на старого белого медведя. А тот проворно карабкался на гладкую обтаявшую льдину и сразмаху прыгал с льдины в воду, поднимая фонтаны брызг.

Я тихо подошел сзади и молча стал рядом со Степаном Андреичем. Он снизу вверх посмотрел на меня, нисколько не удивился, молча сунул мне свою корявую, как дубовая кора, руку и снова принялся смотреть на медведя.

Так стояли мы молча минут десять.

— Ну? — наконец спросил я. — Видал теперь белого?