Степан Бердыш

Автор книги с занимательностью описывает сцены, где годуновский порученец последовательно агитирует казачьи ватаги разоружиться и перейти на государеву службу. Семейка Кольцов первым клюнул на сладкие посулы. Зато гордый Барбоша плюнул на них, увёл своих клевретов на Яик…

В этой связи стоит напомнить, что сразу после разгрома сибирского хана Кучума казакам Мещеряка был расписан щедрый перечень льгот и милостей. Теперь вот и Засекин-князь гарантировал простить им прежние вины. Соблазнившись на царские обеты, Мещеряк с полутора сотней казаков решил послужить Отчизне и двинулся в Самару. Но не суждено было Матюше и его удальцам вкусить царских милостей. По прибытии в Самару мещеряковцев разоружили. А позже воевода на виду у ногаев, прибывших в крепость, дюже унизил казаков. В конце концов, новый, 1587 год Матюша Мещеряк и мятежные казацкие заводилы встретили на дыбе. А по весне — на перекладине. Этот момент стал кульминацией духовной драмы Степана Бердыша, переосмысления им жизненных ценностей, ведь это его усилиями казаков удалось переманить на службу государю. И вот она — царская «милость»! Виселица!

Роман «Степан Бердыш» — высокохудожественное произведение. Он написан самобытным, образным языком. Многие слова, фразы, разговорная речь будто взяты из той эпохи.

Вот, скажем, Москва царская:

«Тягучую марь лениво всколыхнул звучный перелив враз проснувшихся колоколов. В сумрак кельи через одну просачивались струйки заоконного ветерка. Худой, болезный бородач в однорядке созерцал причудливый „бегунец“ Благовещенского собора. Тусклые глаза непослушно слипались. Таяли воском попытки слепить сосредоточенность».

А вот Москва боярская:

«— На Руси быть такого не может, чтоб без бунтов обойтись, — рубанул плотный старик в зелёном кафтане — Шуйский Иван Петрович. У его локтя, упрев в горшочке, мятно дымилась боярская каша — на пшене со сливками да с изюмом».

Москва кабацкая:

«Покружась у торговых лавок, гуляки чаще всего отходят с неотощалыми кошелями. Чего не скажешь про заглянувших в неказистую избу на отшибе. Эти застревают надолго и вываливаются, прибавив жидкого весу внутри, но порядком облегчась снаружи. То кружало— навроде кабака. Здесь за чаркою знакомятся, а потом обнимаются либо сшибаются подгулявший стрелец и слабаковый ремесленник. Прикрывшись безразмерной кружкой, певчий отважно спорит с младшим стряпчим. А в углу иной раз кутаются в сутемень воры и еретики».

Москва босяцкая:

«Пополудни, обшагивая растопырившиеся тела здешней „знати“, Свинобрюх прихвостился к веренице калек, бродяг, юродов, что всачивалась в некое подобие паланкина из ржавой жести и разноцветных клочков рвани, на которые не польстился бы и захудалый ветошник. Под паланкином трепыхалось нечто пухлявое и аляпистое. Оно-то как бы и всасывало очередников».

Москва слободская:

«Ясельно-пуховая свежесть утра раздувалась по разомлевшей от дрёмы Москве. К полудню щекочущие лучи назойливо и бойко покалывали глаз, переливно мутя радужку. Торговый городок, что у Китайской стены. Наплыв прохожих и продавал, сутолока и гомон. Егозливый мастак по войлоку — полстовал — торопливо проталкивает скрипучую тачку, нарываясь на ругань посадского из Ордынской слободы. Недалече вминают брюхо забредшему не в свои ряды пугвичнику. Режущие всхрюки от мясников. Хриплые густорёвки гречишников и солеников, наперебой зазывающих покупателей к обшарпанным ларям. А там грохотливо расхваливает себя цирульник».

Москва бунташная:

«На Варварке громили бражные тюрьмы. Пёстрая лава своротила дубовые двери в оковах. Из подполья ей в объятья сыпалась испитая сермяжная голь. Чернь долго копила и спекала злобу, но вот и течь! Хлынуло чёрное, беспощадное, сметая, не обинуясь, утюжа. Отовсюду льётся гулкое, стоголосое:

— Что деется, братья-бояры?».

А это уже «ступени» Самарского детинца:

«Лесная „улочка“ оборвалась как-то сразу. Вышли на обширное пустоплесье. Посреди разбросаны сиротливые постройки. Больше всех— бревенчатая изба, крепкая, в два жилья — воеводская. Тут же— прикидки под храм, амбары и приказ. Рядом помечена земля, вероятно, будущего детинца, забранная вместо высокого частокола колышками и рогатками едва потолще среднего прясла. Подальше колодцем сложены четыре бревна. Под башню — крайнюю левую к серевшему над кронами поясу реки. Почва иссечена сакмами и вмятинами от брёвен.

…Начало марта выдалось некстати суровым. Лютые холода неволили дни и недели, стреножив круто и сердито. Но в одночасье узда ослабла, разрешась оттепелью. Спешно доготавливались стенные брёвна. В зиму мимо главной избы проложили длинную одинарку — рядок изб для ожидаемого подспорья из Астрахани и Казани: воеводская, приказная, зелейный амбар.

…И вот! В конце апреля, лишь стаяли последние крыги, один за другим приплыли плоты и насады. Сначала с севера, попозже — с юга. Разлившись, Волга и Самара ближе подкрались к месту возводимого детинца, что облегчило разгрузку и доставку меченых (в Казани подогнанных, собранных и снова разобранных к сплаву) брёвен для острога.