Степан Кольчугин. Книга первая

— Мьяту? Постой-ка… Носатый?

— Вот с ним был случай тоже. Домна закозлилась. Бьются все — инженеры, мастера, да что уж — сам директор приходил. Ни в какую! Дутье не идет, на фурмах товар, страшные такие, черные… Мьята подает совет, а Воловик его даже слушать не хочет. Бьются, бьются… Одним словом, вызвал директор всех инженеров, послушал их, потом Мьяту позвал. Мьята говорит: так и так. «Вот его и слушайте», — сказал директор. И пошел чугун. Вот какой Мьята.

— Что же он?

— Вот его после Воловик уволил, — сказал Степан и вопросительно посмотрел на Звонкова. — Уволил, — недоумевая, повторил он, — и Мьята ходил просился, и еле-еле его назад взяли. Вот такое дело было.

— Да, уж это дело, — сказал Звонков, — у нас в России много таких дел.

— Вот я думал и никак не пойму, что за порядок такой, верно не пойму… Ведь это детям видно — несправедливо…

Он говорил беспрерывно, сам не зная, откуда взялось в нем необычное многословие, говорил, спеша и радуясь, что Звонков слушает, смотрит на него, задает вопросы.

Пришла мать и принялась накрывать на стол. Она достала белую крахмальную скатерть, которую вынимали только два раза в год — на рождество и пасху. И хотя скатерти этой было больше лет, чем Степану, она сохранилась, как новенькая: ни пятнышка, ни дырочки, точно из магазина ее принесли.

— Правильно, — сказал Платон, увидя праздничную скатерть.

Сразу разговор умолк, и в торжественном молчании мужчины смотрели, как взволнованная Ольга быстро накрывала на стол.

«Что же это она?» — удивленно подумал Звонков.

В самом деле, было чему подивиться. Кольчугина взяла с собой получку сына и всю оставила ее в лавке, еще задолжала сорок копеек. Она накупила угощений, которые Бутиха не чаяла сбыть, — никто не покупал их в рабочем поселке. Ольга выложила на стол краковскую копченую колбасу, молочное печенье, коробку сардин, поставила бутылку портвейна, полголовки ярко-красного голландского сыра, вынула вторую бутылку портвейна, конфеты в круглой жестяной коробке «Абрикосов и сыновья»; потом уж пошла обычная, не очень хорошая закуска: дунайские сельди, большой кусок розовато-белого сала, золотистые, с впалыми щеками копчушки, банка кислой капусты, соленые огурцы, квашеные помидоры, две связки бубликов, пряники, грецкие орехи; купила еще Ольга дорогого китайского чаю, упакованного в свинцовую тусклую бумагу, пиленого сахара, которого никто никогда не брал, так как он был дороже на две копейки рафинадных головок, завернутых в синюю бумагу.

Все молчали, глядя, как Ольга опорожняет вместительную, обшитую по раздутым бокам клеенкой кошелку. Степан восхищенно смотрел на мать. Пойди Степан сам в лавку, вряд ли бы он решился на такую трату. Дед Платон, за всю жизнь не видевший таких богатств, говорил про себя: «Правильно, Ольга, верно!» Ольга, уже совладавшая со своим волнением, оглядела стол и просто сказала:

— Угощайтесь, пожалуйста. Вот, не знаю, как вас по имени и отчеству звать.

— Алексей Петрович, — сказал Звонков.

— Алексей Петрович — самый для нас дорогой человек, — сказал дед Платон и, покачав головой, громко глотнул слюну, глядя на удивительных серебристо-белых рыбок.

— В масле, — сказал Степан, разглядывая наклейку, и невольно рассмеялся.

— Да уж какое бы там масло ни было, кушайте, Алексей Петрович, — сказала Ольга.

— Спасибо вам, — сказал Звонков совсем осипшим голосом.

Разлили вино по стаканчикам. Все помолчали мгновение, потом Ольга сказала:

— С приездом вас, Алексей Петрович, дай вам бог всего хорошего!

— За ваше здоровье, — сказал Звонков.

— Пейте на здоровье.

Все чокнулись и выпили. Платон удивленно покачал головой.

— Да, — сказал он, — вот это да! Пришлось и мне попробовать, — и тихо добавил, обращаясь к Ольге: — Марфе надо оставить, пускай и она попробует.

Снова возобновился прерванный разговор. Звонков расспрашивал о том, как шла рабочая жизнь, и все, что ему рассказывали, было печально. Рассказывали ему о страшном взрыве на шахте, о том, как во время Холеры 1910 года больных шахтеров свозили на площадь в конце Первой линии и бросали под открытым небом, рассказывали о заводских порядках, о дороговизне, о том, что контора задерживает получку, мучит штрафами.

— Вот так-то, — сказал дед Платон, — на всю чистоту слушай, какая наша жизнь.

Ему казалось, что Звонков приехал разузнать всю правду, как жили на заводе и на шахтах, и, послушав, скажет:

— Баста, больше этому не бывать!

И дед, торопясь, выкладывает свою жалобу на жизнь:

— Вот и Марфу мою довели, ей-богу, довели… Думаешь, она виновата? Сам небось помнишь, какую работу сполняла, — говорил он. — Теперь что? Инструмент продала, ходит по базару, берется за последнее дело. — Он оглянулся на окно и сказал: — Прошлым летом чего сделала: монету фальшивую, чтобы в орлянку играть! Ей-богу, три рубля взяла. Вот хоть Степана спроси, он еще эту монету домой приносил. Потом в печке ее плавил. Что ж это, скажи пожалуйста, разве это порядок?

Он выпил еще стаканчик Сладкого вина, сокрушенно сказал: