Степан Кольчугин. Книга вторая

— Мой идеализм? — пораженный, спросил Марк Борисович. — Да какой же я идеалист? Его идеализм — верно, мне чужд. А я — самый глубокий скептик. Я не верю, что люди станут лучше, богаче, счастливей, добрей. Им не поможет ни время и ничто на свете. А марксисты верят, что жизнь станет доброй, благородной и все люди превратятся в философствующих альтруистов. А я знаю, что человеческой природы, установленной Вольтером tigre singe, никакие силы не изменят. Какой же я идеалист? Вечно человек будет человеком. А я за тот строй, который дает свободу уму, самому смелому, жестокому, самому сильному, скептическому. Ну, а революционеры, вот такие, как Бахмутский, при внешней суровости, решительности — это же дети, идеалисты с розовыми мечтаниями.

— Дети, — сказала Марья Дмитриевна, покачав головой. — Нет, они сильные люди.

— Дети, дети, — повторил Марк Борисович, — уверяю вас, что так.

— С вами приятно разговаривать, — сказала Марья Дмитриевна, — интересно, но трудно.

— Лучшего комплимента мне не придумаете, — сказал он.

Скрипнула дверь, и прислуга Марика, широко открывая от волнения рот, произнесла:

— Барыня, там якыйсь охвицер до вас прийшов, роздягается.

— Ко мне офицер? — спросила Марья Дмитриевна. — Простите, минуточку.

Она быстро прошла в переднюю. Ей вообразилось, что ротный командир Сергея приехал с фронта навестить ее героя-сына и решил поделиться с ней своим восхищением, рассказать, как храбр, скромен и добр вольноопределяющийся Кравченко. Она настолько уверилась в этой нелепости, что с удивлением смотрела на стоявшего к ней спиной военного, вешавшего шинель на красной подкладке, не понимая, почему у командира роты не обычный серебряный, а золотой генеральский погон. Когда военный быстро повернулся к ней, она вскрикнула:

— Коля! Как попал сюда, как узнал?

— Как узнал? — громко спросил он. — Да как можно в таком городишке, как Б., узнать? Чья-то прислуга сказала какой-то бабе на базаре, та — сестре протоиерея, сестра эта сообщила по начальству в штаб фронта, и, естественно, я узнал.

Она заметила, что брат говорил нарочно громко, грубовато, как бы показывая, что война уже наложила на пего свой отпечаток. В столовой она познакомила брата с Рабиновичем. Они обменялись несколькими пустыми словами. Рабинович, проговорив:

— Простите, я вам, вероятно, буду мешать, — ушел из комнаты.

— Выпьешь, Коля, чаю? — спросила Марья Дмитриевна, ожидая, что брат откажется.

— С удовольствием!

— Ты с молоком любишь? — сказала она.

— Да, только не сливки и не жирное.

— Как мамино здоровье?

— Я ведь в Киеве редко; будто ничего.

Он следил, как. сестра наливает чай, молоко, придвигает сахарницу.

— Ты себя здесь по-домашнему чувствуешь, — сказал он.

— Очень милые люди, у таких людей всегда себя чувствуешь легко и свободно.

— А кто они?

— Родственники Петра, но не прямые, а со стороны мужа сестры.

— Это уж я никогда не пойму. Евреи? — И он указал на большие портреты стариков.

— Евреи.

Разговор шел тяжело, каждый раз наезжал на препятствия, о которых оба они не говорили, запинался и наконец вовсе остановился.

— Да, — задумчиво произнес Николай Дмитриевич и вдруг громко, строго, по-генеральски проговорил: — После того разговора, который был у меня в управлении, все изменилось, ты сама понимаешь: если что и было, то все Сережа своей кровью смыл. А у меня, скажу тебе вполне откровенно, неловкое чувство перед тобой и перед ним. Я с тобой говорил о нем как о пропавшем, недостойном, и вот узнаю, что он пошел на фронт и кровь свою пролил.

Она молчала, растроганная и смущенная.

— Николай, — проговорила она, — я не имею по отношению к тебе тяжелого чувства, все прошло. И я очень благодарю за эти слова о Сереже.

— Тогда почему ты здесь? — Он показал вокруг себя рукой. — Почему не известила меня?

— О нет, — ответила она. — Снова просить тебя? Эти отношения между нами кончились навсегда.

— Нет, — сердито сказал он, — да и вот доказательство. Я, узнав, что Сережа лежит в солдатском госпитале, устроил кому следует нагоняй, и начальник санитарной части при мне распорядился, а я через четыре-пять дней навещу его и погляжу, как он устроен. Обещано его в образцовый офицерский госпиталь поместить. Я завтра бы съездил... да ночью выезжаю на фронт.

— Спасибо, конечно. Но это твоя воля. А ты прости, такое уж чувство, над ним я не вольна.

— Хорошо, хорошо, не будем об этом сейчас. Как он, Сергей-воин?

— Сережа ведь скромен, ничего не рассказывает. Выглядит ужасно, я даже не знаю, как дальше быть с ним.

В ней все время, мешая друг другу, жили два противоположных чувства: одно — гражданской гордости за сына, желание, чтобы он прославился, а второе — желание заслонить его от опасности, проще говоря — устроить дело так, чтобы Сергей попал на медицинскую комиссию и получил белый билет. И это второе желание — оградить сына от смерти — было горячим и страстным.

— Ты очень плохо выглядишь, — сказала она.

— Что же поделаешь, не в Карлсбаде.

— Николай, когда конец войне? Все думали, что к зиме кончится, а уже декабрь.

— Я думаю, что не скоро, — серьезно, почти торжественно проговорил он.

— Как, и в будущем году?