Степан Разин

– Так чего же вы сопли-то распустили? – сказал Степан зло. – И утопили бы…

– Да вишь ты, народ после синбирского дела-то зашатался как-то… – пощипывая бороденку, проговорил посол осторожно. – Не то совсем стало, что до того было…

– Синбирское дело, синбирское дело… А что синбирское дело, никто не понимает!.. – рассердился Степан. – Ворочайся в Астрахань и скажи там Ваське и кругу, чтобы все к новому походу строились. Я еду на Дон, поуправлюсь там с делами и сичас же скорым обычаем опять к вам. Митрополита, старого черта, изничтожьте, чтобы не баламутил, да и попов, которые очень уж в его руку тянут… Казаки вы там или бабы старыя?

Ивашка внимательно слушал все это со своими новыми, застланными глазами, а потом прошел в Приказную Избу – там усердно скрипели перьями старые подьячие и уныло томились всякие просители, – и долго перебирал какие-то грамоты. И все улыбался в усы и с веселыми глазами повторял: а ну, кто кого!.. А когда в обед пришел он домой, Пелагея Мироновна со смехом потащила его к окну.

– Ты только погляди, что наш Иосель-то разделывает!.. – смеялась она. – Это он нам своих новокупочек показывает…

В самом деле, Иосель уже раздобыл на торгу пару отчаянных кляч и, настрочив им за углом кнутом бока, раскатывал перед воеводским двором туда и сюда. Клячи, уставив хвосты пистолетом и задирая головы, мотались, как бешеные, из стороны в сторону, холодная грязь со снегом летела из-под колес густыми роями, а Иосель, натянув вожжи из всех сил и жмурясь, делал вид, что никак не может удержать своих рысаков, и все повторял им убедительно:

– Тпру… Тпру… Ишь ты каше… Тпру!.. – И косился глазом на воеводские хоромы…

Ивашка с Пелагеей Мироновной со смеху помирали… И все повторял загадочно Ивашка со смеющимися глазами:

– А ну, посмотрим: кто кого… Посмотрим!..

XXXVI. Последние ставки

Столица голытьбы всероссийской, Кагальник, жил в лихорадочном оживлении: скоро будет сам атаман!.. Правда, не так ждала его столица, а гордым победителем, правда, надо было уже некоторое усилие, чтобы верить и ликовать, но обольщала сладкая надежда: авось он еще что придумает… Из Царицына прибежал слушок, что велел он астраханцам опять к походу готовиться… Веру в будущее особенно поддерживал Трошка Балала, который вдруг как снег на голову нагрянул в Кагальник, все индо диву дались: все старые казаки до единого перебиты или без вести пропали, а этот вот явился.

– Слово ты, что ли, какое знаешь? – дивились казаки.

– Знамо дело… – сбрехнул Трошка. – А вы думали как?

И все стали смотреть на него с некоторой опаской: дурак, дурак, а гляди вот!..

И Трошка высоко носил свою поганую, маленькую головенку, врал за весь Кагальник, а под веселую руку тешил сердца казацкие неимоверной похабщиной…

Очень втайне волновалась и жена атаманова, Мотря, которую теперь все из почета величали Матвевной. У ловкой бабы было теперь много и шелков, и бархата, и парчи, и камней самоцветных, и золота, – любой боярыне очень даже просто нос утереть можно было бы, – на окне стоял костяной город Царьград, что муж из Персии прислал, с церквами и башнями и домами всякими, в кладовке в скрынях лежали меха дорогие, но после провала мужа под Симбирском стало ее бабье сердце тревожиться за будущее. Лутче бы теперь как ни-то повиниться да и зажить как следоваит. Может, спихнуть бы как Корнилу с атаманства можно, стать на его место, к царю в Москву ездить и жить припеваючи, как только твоей душеньке угодно. Вон, сказывают полегоньку, Дорошенко с Москвой опять нюхаться стал, и будто большая вотчины царь обещается дать, ежели тот баламутить перестанет… Тревожило ее и будущее ребят: растут в чертовом Кагальнике этом, как волчата какие… И, когда прибрел в Кагальник дьячок беглый Панфил, пьяница горчайший, она всячески улещивала его, чтобы он ребят ее в науку произвел, и не только Иванко, но и Параску с ее скорпионовой косичкой. Она кормила его до отвала и бараниной, и кулешом жирным, и варениками, поила и сливянкой, и запеканкой, густой, как смола, и горилкой забористой, дарила ему то на штаны, то шубу старую, то откуда-то завалившиеся очки. А подгулявший Панфил – так, серенький замухрышка какой-то с красненьким носиком, – важно садился к столу и строго спрашивал:

– А ну, Иванко, скажи-ка ты мне, что землю держит…

– Вода высока!.. – быстро отвечал настроганный мальчонка: Панфил в деле воспитания был сторонником частого преломления жезла о хребет своих воспитанников.

– Так. А воду что держит? – строго спрашивал учитель.

– Камень плоск вельми!.. – выстреливал Иванко.

– А что держит камень? – еще строже говорил учитель.

– Четыле кита!..

– Молодчина. А ну теперь прочитай мне вирш про розгу и чтобы единым духом…

Иванко набирал в себя духу, и, уставив свои черные пуговки в стену, без запинки валял:

Лозга ум остлит, память возбуждает

И волю злую к благу плелагает,

Учит Господу Богу плисно молити

И лано в церковь на службу ходити…