Степан Разин (Книга 1)

Старуха сказалась, что ей неможется выйти. Одоевский знал, что она гордится перед простым дворянином, который стал выше бояр. Приказал позвать дочерей. Девицы вошли, засмущались, словно не знали, что в доме чужой. Афанасий Лаврентьевич развеселился.

– Не стыдитесь, боярышни, – я чуть помоложе вашего батюшки, в отцы вам почти что гожусь.

«Молодится не зря!» – подумал довольный Одоевский, зная, что царский любимец, может быть, даже его постарше. Князь Никита снова залюбовался своими дочками, велел им садиться. Знал, что привычны: в доме Голицыных, где им довелось погостить, все садятся к столу...

– Ты старшая, Марфинька, послужи за хозяйку, – сказал отец.

– Вина пригубь, поднеси по обычаю гостю! – подхватил Афанасий Лаврентьевич.

– Мы мыслили, ты старинный обычай забыл! – усмехнулся Одоевский. – Все в посольствах, все с иноземцами!

– От доброго в старине пошто отставать! – возразил с оживлением гость.

Хозяин захохотал.

– Поднеси по обычаю, Марфинька.

Марфинька вспыхнула, но встала, покорная повеленью отца, пригубила чашку вина, поднесла гостю. Опустив чуть косящие глазки, с той же скромной покорностью подставила щеку для поцелуя, поежилась от щекотки душистой бородой и усами.

– Так и спился бы, аки пьяница! – пошутил гость.

Обе девушки прыснули в широкие рукава, смутились своим озорством и смелостью и оттого совсем уже не могли удержаться...

Гость и хозяин расхохотались, глядя на свежие, хорошенькие заалевшиеся личики, и туча, лежавшая на обоих боярах, вмиг разошлась...

Стоит ли ссоры между боярами какой-то там беглый мужик, которого князь Никита предпочитал запороть насмерть, чем уступить ему и отпустить в донские станицы... Доведись, приключился бы тот же случай с Афанасием Лаврентьевичем, – разве он отпустил бы кого-нибудь из своих мужиков! Разве не было б это посрамлением боярского звания?! Ну, те двое, казаки зимовой станицы, – иное дело. А боярский холоп есть холоп!..

– Младший твой на государевой службе, в сокольниках, ведаю, а средний где же? – спросил за обедом гость.

– Не удосужусь я сам-то от государевой службы, а князь Федюша в вотчинах за меня. На нас, родовитых, перед богом и нашей державой ответ за земли, чтобы рожали богато...

– И то государево дело! – согласился гость.

Одоевский опять закосил, не умея понять – от души говорит боярин Афанасий Лаврентьевич или над ним смеется и попрекает нерадивостью к делам государства. На всякий случай он принял обиженный вид, ответил с холодностью:

– Без боярского усердия на земле, без урожаев да доброго торга и держава не устоит!

– Правда твоя, боярин! – воскликнул гость. – И не только землю блюсти по-мужицки, – боярское дело о промыслах помышлять: иноземцы у нас норовят покупать пеньку да куделю, а холсты у себя ткать, пряжу сучить у себя... Англичанцы, голландцы и шведы на наших парусах по морям ходят, и черные стоячие снасти на их кораблях – из нашей конопли и смолою нашей смолены, и бегущие белые снасти – наши, и стекло веницейское без нашего поташу не творится. Да мало ли что! Товар чей? Твой! А в Амстердаме, глядишь, на купеческой бирже англичане и те же голландски купцы раз в десять гребут за твои товары. Вот ты и суди: мы пуще других богаты, а все бедняками сидим у Европы на нижнем конце стола. За какие грехи? За лень да спесивость! Кабы прочие, как и ты, разумели, что в вотчинах, на боярской земле, в промыслах и в торге творят государево дело, то нам и почетное место в иноземных торгах по нашим чинам занимать бы!

– Твоими устами мед пить, Афанасий Лаврентьич! Ан добрых богатств не добиться на нашей земле, пока ту удельную вечевщину, как сам ты сказал, на Дону не покончим... На пряжу, на ткацкое дело, на будны майданы, на хлеб – на все руки надобны. А руки бегут! Надоело трудиться – скакнул в казаки, да и пан! Уж я его сыскивать больше не смей! Одною рукой мы отмену урочных лет пишем, а другою всем беглым людишкам посольские привилеи даем! – Одоевский разошелся, забыл о еде, забыл и потчевать гостя. Говорил, брызжа слюной через стол. Левый глаз его выставил голый белок, закатился и шарил чего-то на потолке, редкая бороденка тряслась, в ней застряли хлебные крошки, а на усах прилип проваренный жиром капустный листок. – Ворье на Дону с каждым годом сильнее. А все отчего? Оттого, что право донское, вишь ты, порушить нельзя, пока смута, ан оттого смута станет лишь пуще расти – и так без конца!..