Степан Разин. Книга вторая

— Войско! Войско, Корнила Яковлич! — закричали из мрака. — Кагальницкие скачут, не менее тысячи!

— Где? С какой стороны?

— С низовьев по правому берегу гонят.

И вдруг все вокруг охватило смятенье.

— Срезай постромки к чертям!.. Давай сюды вора… Сюда-а!.. — торопливо покрикивали вокруг. — Тпру! Тпру-у!..

— А, ч-чер-рт вас… дава-ай!..

Степана схватили, волоком за ноги потащили по снегу, колотя головой об ухабы, скребя голой спиной по сугробам…

Но он не чувствовал ни боли, ни холода. Все его существо было охвачено только одной мыслью: «Неужто Панас возвратился назад?! Эх, беда!.. Как бы здорово взяли Черкасск, покуда черкасская сила вся тут завязла!»

Степана вскинули, как мешок, на спину лошади, под брюхом ее связали ему руки с ногами…

— Живей, черт, живе-ей! — кричал рядом Петруха.

И лошади понеслись… Его везли, окруженного всадниками, но кое-как он все же узнал, что везут через Дон к Ведерниковской станице. Вот кладбище, где хоронили Минаева. По темной станице несколько конных мчалось стремглав, увозя его в темную степь…

Разин понял, что Дрон и дед Черевик не успели уехать достаточно далеко, услышали взрыв, увидели зарево и возвращаются…

Крики и выстрелы раздались на том берегу… Вот-вот, всего через Дон… Там схватились они с черкасскими…

— Э-ге-ге-э-эй! Дед Пана-ас!.. Выручайте!.. — закричал изо всей своей силы Степан.

Чем-то тупым и тяжелым его оглушили по голове.

Крестом и цепями

После того как на темной улице Ведерниковской станицы Петруха Ходнев оглушил Степана ударом мушкетного приклада по голове, Разин очнулся в притворе черкасской церкви уже закованным в цепи и прикованным толстой цепью к бревенчатой новой стене притвора. Перед глазами его все время будто маячил туман, помутивший зрение после удара, который опять угодил по едва залеченной ране.

В церкви все время служили молебны, чтобы «колдун» не мог расковаться и сбросить цепи. Толпа казачек с подростками казачатами сходилась глядеть на Степана, и все шарахались и визжали, когда от его движений гремела цепь, которой он был прикован.

По десяткам сменялись понизовые казаки для охраны его днем и ночью…

Шел великий пост. С разных станиц съезжались сюда казаки и казачки молиться, и потому перед пленником не редела толпа любопытных зевак…

«Неужто же нет среди них никого, кто слово доброе молвил бы! — думал Степан. — Не одни домовитые сходятся тут. Али всех устрашил Корнила?»

Так вот для чего было нужно объявить его колдуном!

Степан вспомнил «старицу Алену» из Темников, атаманшу, сложившую ватагу в семь тысяч крестьян. В самое тяжкое время, когда уже сам он был ранен и в Арзамасе свирепствовал Долгорукий, Алена бесстрашно била боярское войско, спасая народ от воеводской расправы. Разин с ней говорил только раз. Но крестьяне рассказывали о ней, что она не знала ни страха, ни жалости к врагам, убивая дворян и пуская на дым помещичьи гнезда. Когда ее наконец одолели, ее объявили колдуньей и сожгли живьем в срубе. Она и тут не явила страха и, плюнув на Долгорукого, спокойно легла на костер… «А сердечко-то бабье!» — припомнил Степан ее слова и ямочки на щеках от улыбки… Он даже чуть-чуть улыбнулся сам…

«От срама и страха творят они нас колдунами, чтобы народ не дерзал восставать. Внушают, что не людскою народной силой биты дворяне и всякие ратные люди, колдовским ухищреньем, — понял Степан. — Да поздно уж нынче, бояре и воеводы! Видал народ ваши пятки, ведает он, что бежали вы от простого дубья. Видел народ и трепет ваш перед плахой, слезы ваши да кровь, простую, как наша… Прозрел ныне народ на Руси. Не уляжется, нет! Опять будет трясти вас, как груши… Отсеют хлеба мужики — и опять соберутся в ватаги!..»

Хотя был еще пост, но с каждым днем становилось теплее. К церкви уже привезли целый воз нарезанных по донским берегам краснокожих гибких вербинок с нежными, пушистыми «котятами»

В вербную всенощную, бывало, на площади в городе закипала игра в «верба-хлест, бей до слез» и молодежь хлестала друг друга вербными прутьями. Попы бранились за эту языческую забаву, однако унять ее не могли.

На этот раз молодые казаки и казачки, словно охваченные какою-то робостью, тихо шли ото всенощной, и никто не затеял веками жившей игры. Только где-то, уже далеко от церкви, услышал Степан взрывы смеха и вскрики и визг вспугнутых девчонок…

«А болит у них сердце, болит! — думал Разин. — Сколь ни старайся, Корней, не поднять тебе злобы их против меня: знают, что я для народа за правду бился, и скажут еще они свое слово!»

Через день поутру, тотчас после обедни, когда толпа собравшихся не вмещалась в маленькой церкви, поп в облачении, с зажженной свечою вышел на площадь.

Петруха Ходнев помогал мелкорослому, щупленькому, как сухое яблоко сморщенному псаломщику с седоватой косицей вытащить из церкви пузастый, тяжелый аналой, обшитый черным сукном.