Ладью окликали не раз казачьи дозоры. Старик объяснял им сам по своей догадке, что Маша едет за мужем, который сошел в казаки. Дозорные усмехались, шутили.
— Была бы моя такой кралей, вовек не ушел бы от ней!
— Брось его, ты меня полюби, казачка!
— Мой краше! — сказала Марья, сама с удивлением ощутив у себя на лице задорную и приветливую улыбку.
Только тут она поняла, что свободна, что Никита за ней не погонится, не догадается, где она…
И она рассмеялась от сердца.
Шатер атамана стоял не в городе, а на прибрежном холме. Вокруг него табором у костров сидели казаки. Царицынские горожанки перед закатом сходили к ним, пели песни, смеялись, грызли еще зеленые, молодые орешки, лущили гороховые стручки, подсолнухи, арбузное и тыквенное семя.
Маша вмешалась в казачьи толпы. Она не смела сама подойти к шатру атамана. Ей было страшно. А вдруг он, еще раз обманутый ею, не примет ее, прогонит…
Несколько раз проходила она мимо его шатра.
«Спит он и не чует, что я пришла!» — думалось ей.
— Садись с нами, женушка, к свежей ушице! — Казак протянул ей ложку. — Сама из каких? — спросил он.
— Из посадских.
— Не наша! — отозвалась царицынская казачка, сидевшая тут же.
— Коль с нами, то наша! — со смехом ответил казак.
— Хороша Маша! Как звать-то тебя? — обратился второй.
— А сам сказал: Маша! — бойко откликнулась Марья.
— Знать, угадал?! — радостно подскочил тот и обнял ее.
Маша ударила его ложкой по лбу.
— Поймал леща! — засмеялись вокруг казаки. — Ай да женка! Пригожа да поворотлива! Чья ты, казачка?
— А чья, тот ведает сам!.. — ответила Маша и растерянно заморгала, не веря своим глазам: между казачьих костров, освещенный лучами заката, как в пурпуре, шел к ней Степан Тимофеевич.
Она встала ему навстречу. Бледность покрыла ее лицо. Ноги ее едва удержали. Так, с ложкой в руках, смятенная и недвижная, как неживая, ждала она его приближенья. Он подошел к ней вплотную, взглянул в глаза.
— Пришла? — спросил просто и внятно.
Хозяйской рукой он взял ее за руку и повел с собою в шатер.
— Вот те и «чья казачка»! — изумленно послышалось за ее спиной.
— И ложку мою унесла! Чем уху хлебать стану?!
Маша оправилась. Брызнув веселым, трепещущим смехом, она обернулась и кинула ложку:
— Лови!..
И казаки увидели словно какое-то чудо. Казачка преобразилась: жаркий румянец взыграл на ее щеках, глаза засияли, как звезды, полные-полные радостью.
Она вошла с атаманом в шатер…
— Марья! — сказал Степан то же самое слово, как год назад.
Но тогда она изо всех сил старалась не глянуть в его колдовские глаза. А теперь, притянув к себе ее за покатые жаркие плечи, он смотрел ей в лицо, смотрел близко и жадно…
— Дождался тебя, — прошептал, обжигая дыханьем ее губы, а глаза его утонули в ее огромных темных глазах, широко открытых навстречу еще небывалому счастью…
Июльская знойная ночь опустилась над берегом Волги. Звезды висели близко, мохнатые в мареве и большие. Под берегом от зноя тревожно плескалась крупная и мелкая рыба. Степан спустил полог, отделяя себя и Машу от мира словно бы крепостной стеною. За тонким шелковым пологом беспокойно ворочался и возился казацкий табор. Без перерыва сухим томительным шелестом трещали кузнечики, призывая своих кузнечих. По временам, пролетая, кричала ночная птица.
Дозорный казак, молодой Тереша, во мраке бродил у шатра атамана, стараясь держаться в сторонке…
В Черкасске в войсковой избе сидел писарь и двое разинских есаулов. Редко и мало кто приходил туда.
Разинские справляли свои дела в Кагальницком городке: оттуда высылали заставы, дозоры, там вербовали казаков в помощь Разину на Волгу, оттуда давали и проходные грамоты в верховья.
Донское домовитое понизовье притихло: кто не был убит и не скрылся, те не показывались на улицах, тихо сидели по своим куреням. Даже тайную переписку с Москвой и Астраханью они прекратили, чтобы, боже спаси, не навлечь недовольство и гнев кагальницких «заводчиков».
Корнила Ходнев постарел и осунулся. Он тоже вел тихую жизнь, затаив всю ненависть к крестнику, оберегаясь сказать лишнее слово, но не оставив надежды на то, что бояре свернут шею Разину.