Степан Рулев

– Моя прежняя хозяйка. Да, она была очень сердитая женщина, – задумчиво продолжала странная девушка. – Она все сидела в больших креслах, а муж ее все шил и шил. Я была тогда еще маленькая, и она заставляла меня нянчить ее детей и рассказывать им сказки и петь песни. Я никогда не слыхала сказок, и она заставляла меня выдумывать свои. А когда я пела, она смеялась и говорила, что я плачу. Мне было очень нехорошо у ней. Я спала там в уголке под лавками, на старых мешках, и всегда долго не могла заснуть – все думала, какие я завтра стану рассказывать сказки и петь песни.

– И вам никто не помогал там?

– Меня, кажется, любил муж хозяйкин. Он был худой такой, старый, с козырьком на глазах и все шил и кашлял. Хозяйка каждый день бранила его, и он ее очень боялся. Когда утром звонили колокола и хозяйка уходила в церковь (она часто ходила в церковь), он дарил мне картинки и учил петь песни, чтобы я не плакала, когда меня заставят петь.

– И вы его любили?

– Очень. Мне без него было бы нехорошо. Я потом все шила, все шила; все шила – и утром, когда еще было темно и холодно, и ночью, когда уж везде тушили огни и когда я уставала и у меня слипались глаза. – Он тихонько подмигивал мне и улыбался. Я берегу его картинки и часто вспоминаю о нем, когда смотрю на них. Иногда, когда я ложусь после работы спать и глаза у меня так и слипаются, кажется мне, что картинки мои начинают двигаться… Потом приходит муж хозяйкин, седой и печальный, и что-то такое долго-долго говорит и ходит перед картинками… Право! – закончила Плакса, задумчиво смотря на молодого человека.

– Бывает, – произнес Рулев младший. – До свиданья однако ж, – сказал он, подумав, – мы мешаем вам работать, да и с братом мы давно не видались…

VI

Братья сошли вниз.

– Пойдем в сад, – сказал Андрей Никитич.

Они пошли по саду между высокими зеленеющими деревьями. Андрей Никитич уронил книгу, устало нагнулся за ней и так же устало выпрямился. Гибкому и крепкому во всяком движении младшему брату эта изнеможенность сильно бросилась в глаза.

– Ты болен? – спросил он, взглянув на брата.

– Болен, грудь болит, – отвечал старший брат и точно обрадовался своей болезни. Ему было как-то совестно перед братом.

– Какого рода болезнь? – спросил Рулев, взяв его за руку.

– Просто болит грудь, ходить скоро не могу, кашель, а иногда и сижу, а в груди точно нож двигается…

– Какие средства употребляешь?

– Да никаких.

– Хоть с доктором порядочным говорил ли? – спросил Рулев, пристально посмотрев в лицо брата.

– Не верю я им, – ответил старший брат, снимая фуражку и проводя рукой по лбу.

– Чтобы не верить, надо самому дело знать, – проговорил Степан Никитич и крепче сжал руку брата. Рука была очень горячая и сухая. – Что за охота умирать? – прибавил он тихо.

– Что за охота жить… Жизнь, небезосновательно говорят, есть глупая шутка [2] .

– Врешь, брат… Дня три не поешь, так и это вот с аппетитом съешь, – угрюмо ответил Рулев, сбрасывая вспрыгнувшего на сюртук кузнечика.

– Что же?

– То, что эти слова есть рифмованная фраза… – холодно сказал Рулев, ложась на траву. – Живешь – значит, жизнь еще привязывает тебя; привязывает она тебя, следовательно, в тебе есть еще здоровые силы; а чтобы и они не пропали, – надо работать.

– Над чем работать?

– Не знаю. Счастье, по-моему, заключается в том, чтобы здоровым силам дать подходящую деятельность… Дальше уж твое дело.

Андрей Никитич молчал.

– Здоровому человеку всегда хочется жить, – продолжал младший брат. – Никаких неземных радостей не надо. Онемели мускулы – есть наслажденье работать; устали они – и в отдыхе наслаждение. Душно человеку, не пускают его на свежий воздух, сковали его – ну, и опять тебе величайшее наслажденье вырваться-таки на волю, а не пришлось, – так за этой работой и умереть, а не складывать руки…

– Какое же тут наслаждение? – тихо проговорил старший брат.

– Ты его теперь, конечно, не поймешь, – нехотя ответил ему младший и замолчал.

Над ними покачивались ветви деревьев и шелестели листьями; в кустах кричали птицы; кругом разносился запах растений. Рулева младшего неудержимо звала вперед задуманная им работа. Звали его эти леса с их пустынными тропинками и с отшельническими скитами в глуши их; звали небогатые растительностью северные поля, перерезанные холмами, болотами и борами, с редкими, но многолюдными селами и деревнями. Будет он ранним утром поить в лесных ключах лошадей, переплывать с лошадью пустынные светлые реки, пробираться в глушь лесов, заночевывать в лесу и в поле; много придется увидеть страданий и горя в этих широко разбросанных деревнях и селах.

– Ты где жил после выхода из школы? – спросил Андрей Никитич.

– Во многих местах живал. Цыганом больше шлялся. А последние годы в одном городишке около самой Сибири учительствовал – край хороший, хороший, – повторил задумчиво Рулев. – Только лучше бы там волки или медведи жили, а то люди только землю пакостят да небо коптят.

– Чего ж ты ищешь?