Степкино детство

Маленький вырвался из рук Печенки и тоже бегал по двору, и тоже вопил:

— Убивают! Караул!

А Печенка вскочила на бочку и закричала на весь двор:

— Ворота запирай! Держи их!

И сейчас же бабы кинулись ловить фургонщиков. Фургонщики метались от ворот к горнице, от горницы к воротам. Но деться было некуда: со всех сторон к ним тянулись руки. Около бочек, на которых ребята дожидались покойника, бабы всей гурьбой навалились на фургонщиков. Степка уже не видел их, он слышал только ругань, крики, щелканье и шлепанье коромысел.

Сбившись в кучу, ребята стояли и глядели.

— А вы, соображения у вас нет! Тащите старуху в сторону. Потопчут ее.

Ребята всей стайкой побежали к Звонарихе, подхватили ее и понесли к навесу. Суслик тащил ее за голову, Власка с Капкой за ноги. Степка бегал вокруг и командовал:

— Суслик, голову, голову ей держи. Власка, черт, как ты несешь? Не видишь, спина у ней по земле волочится!..

А старуха стонет:

— Ох, уроните… Ох, смерть моя пришла…

А там, у бочек, шумят бабы. Печенка уже машет ребятам:

— Веревок! Веревок сюда!

— Веревок! — гудит за Печенкой весь двор.

Ребята втащили Звонариху под навес и бросились в горницу за веревками. В горнице — будто Мамай прошел, все вверх дном. Лавка опрокинута, под ногами угли хрустят, кадка на боку валяется, вода лужей разлилась по полу. Ребята живо отыскали веревки — они висели в сенях на гвозде — и помчались снова во двор: фургонщикам руки крутить.

— Ура, наша взяла! — вопили они, волоча за собой веревки.

Власка, надувая грязные щеки, орал песню, перенятую у солдат:

Пей, гуляй, перва рота,
Втора рота — на работу!

Прибежавший на шум киргизенок Булалашка колотил палкой по днищу старого ведра и повторял за Влаской:

Рота, рота, на работа!..

Степка пролез в толпу. Фургонщики стояли в кольце баб. Их уже не били. Черные балахоны, разорванные в клочки, валялись на земле. Фургонщики стояли в своих мундирах с блестящими пуговицами, с красными жгутами на плечах.

Теперь и в лицо их все узнали. Маленький был городовой Кирилка, длинный — городовой Афонька. Оба — Ларивошкины сподручники. Только сейчас их никто не боялся.

Бабы обшаривали городовых, чего-то искали, выбрасывали на землю какие-то бумажки, все с печатями.

Кирилка то и дело закрывал лицо черной рукавицей и громко шмыгал носом. Портянки вылезли у него из голенищ и путались под ногами.

У длинного все лицо заплыло и вспухло подушкой. Но он еще продолжал отмахиваться руками, будто от ударов, и хрипел черным, запекшимся ртом:

— Казенных людей… Казенные бумаги… Ужо ответите… Архамедки…

— Теть, теть Печенка, возьми веревки! — крикнул Степка.

Печенка схватила веревки и потрясла ими над головой.

— Ну, бабы, булды![19] Потрепали и будя. Давай руки им крутить. Вот веревочки!

И приказала высокой широкоскулой бабе с ухватом в руке:

— Настасья, вяжи!

Городовым прикрутили за спиною руки в черных рукавицах, завязали крепким, калмыцким узлом, и вся толпа тронулась к амбару. Печенка шагала впереди, а за ней в кольце баб плелись городовые.

Власка пробился к Печенке и, дернув ее за фартук, сказал:

— Теть, попадет нам за городовых. Пусть бы они там как хотят со Звонаревыми.

— Помалкивай, сынок, — сказала Печенка, — не в Звонареве дело; провались он, Звонарев. Нам с фараоновым племенем рассчитаться надо. Они, думаешь, от холеры нас спасают? Как бы не так! Им до холеры и дела нет, лишь бы людей хватать! Эти двое — только на почин. А настоящее завтра будет, вот увидишь… Ну, ну, подбери портянки, шагай веселей! — крикнула она на маленького городового и ткнула его кулаком в спину.

Степка забежал вперед и широко распахнул дверь амбара. Яркое солнце широкой полосой от двери до задней стенки пересекло сумерки. На солнечном свету заблестел жир на желтых балыках и радугой засветилась паутина на стенках.

Покойник лежал в своем углу. Все так же чернела смолистая сеть на его узластых ногах, все так же чернели пятаки на впадинах глаз.

Бабы понуро остановились в дверях; притихли ребята, увидев покойника на солнечном свету. Городовые, прислонившись к дверям, тяжело дышали, косясь на покойника. Мертвый калмык строго глядел своими пятаками на людей, толпившихся в дверях. Все затихли. И в тишине слышно было, как во дворе скулил пьяный Шарифка:

Вот ходил ты без намордник, Джимбулай.
Попадался в черный ящик, Джимбулай.

То ли о себе скулил, то ли о мертвых калмыках, то ли о городовых…

Первая зашумела Печенка:

— Ну вы, фараоны, чего стали! Покойника испугались? Вались в нашу тюгулевку! — и она толкнула городовых к мертвому калмыку.

Бабы молча вышли из амбара. Гаврила Звонарев — лохматый, взъерошенный, с разодранной бородой — принес из горницы громадный замчище и навесил на амбар. Потом повернулся к бабам, поклонился им и сказал:

— Спасибо за подмогу.

Никто не ответил Гавриле. Нешуточное дело затевалось.

Бабы потоптались у ворот и разошлись. А Степка, Суслик и Власка — те побежали встречать с работы своих, чтобы первыми обо всем им рассказать.