Степкино детство

Митюня выждал, пока заглохли шаги Вахрушки, нагнулся, чтобы дед его лучше слышал, и зашептал:

— Скрытная грамота, говорю. Настоящая, с печатью, чтобы бунтовать. Сам не видел, а люди сказывают. Завтрашний денек всех бар, фараонов и всех, которые с кокардами, — под корень. Для облегчения жизни. Дело решенное. Бондари все идут. И конопатчики, слыхать, идут.

— Правда, правда, — отозвался Мамбет с конца завалинки. — Завтра идем.

Степка не сводил глаз с Митюни. Так вот оно что! Вот он какой — бунт!

Бондарь встал с завалинки.

— Ну, мне пора. Завтра спозаранку подниматься.

Тут все разом заговорили.

— Это дело правильное! С богом!

— Давно пора!

— Слышь, чтобы жизнь была легче…

— Рассчитаемся с благодетелями!

— Эх, бабам-то не полагается, а то бы и мы тряхнули.

Никто и не заметил, как к завалинке подошел ночной караульщик Африканыч. Степка с Сусликом услышали только, как тявкнула его собачка Шилка. Глянули, а он и сам тут за бревном стоит, в одной руке колотушка, в другой палка, наклонил голову набок и слушает, кто что говорит.

— Дедушка, дедушка, Таракан здесь!

Караульщик услыхал свое прозвище и застучал в колотушку — тук-тук-тук! — будто сейчас только подошел. Хитрый старик!

Как застучала колотушка, сразу стало тихо. Все — и на бревнах, и на завалинке — замолчали.

Таракан обогнул бревна, зашел между табуреткой деда и завалинкой, поклонился и спросил:

— О чем калякаете, почтенные?

А дед ему как ни в чем не бывало:

— Да так, промеж себя балакаем, то да се.

И уж сам спрашивает караульщика:

— А ты все караулишь, Африканыч?

— Караулю.

— Долго зажился ты! На тот свет тебе пора.

— Да уж долго ли, коротко ли, это божье дело, ты, Фокеич, ему не указчик… Что же это вы примолкли? Вон татарина не таитесь, а от меня скрываете.

— Татарин, да свой… — сказал, словно отрезал, дед. — А ты — шут тебя знает, что у тебя на уме.

Караульщик круто повернулся к деду:

— А в Сибирь? За разговоры эти? Не желаете?

А дед опять как ни в чем не бывало:

— Было бы за что! Мерещится тебе все, Африканыч. И скажет ведь эдакое: «в Сибирь»! Да ладно, и на тебя управа найдется. Таскал волк — потащат и волка.

— Мерещится, мерещится… Смутьян старый! — напустился Таракан на деда.

Он оглянул завалинку, бревна и еще пуще распалился:

— И не потеснится никто. Старому человеку места не уступят. Народ, прости господи!

— Ну тебя к шуту! — буркнул себе под нос дед. — И так постоишь. Не велика фря!

И стоит караульщик между завалинкой и бревнами, маленький, сухонький, в тяжелом верблюжьем чапане, подпоясанном веревкой. Оперся подбородком на палку и уставился, как сыч, куда-то. Из высокого воротника торчат вздернутый кверху носик и тараканьи усы. И никто не зовет его присесть, никто ему не уступает места: городовой он — не городовой, а из участка приставлен караулить слободку. И что у него на уме — кто его знает. Вон Сибирью грозится.

Все молчат. Слышно, как в болоте за Шайтанкой квакают лягушки… Ночная птица прошуршала крыльями над крышей. Степка задрал голову кверху. Дед тоже смотрит в небо.

— Звезд-то, звезд-то сколько понасыпало, мильоны! — говорит он. — Это они к арбузам, к дыням так горят. Слышь, Степашка?

И все смотрят вверх на засеянное звездами небо, на глазастую Медведицу, на задернутый белесой пеленой Млечный Путь. У каждого своя дума, у каждого своя печаль… Вот небо прочертила полоска упавшей звезды.

«Где-то она упала, — думает Степка. — Хорошо бы найти ее».

Дед зевнул, почесал кадык и сказал:

— Ну, пора, расходись по кубрикам! Налево кругом!

И поднялся с табурета. За дедом и другие поднялись.

По лунному свету на другой стороне улицы зашевелились, поползли тени расходящихся с завалинки людей — широкие и круглые, узкие и длинные.

Один Таракан остался на опустевшей завалинке. Сел на бревна и запел тоненьким, дребезжащим голосом:

Отошли мои дороги,
Отцвела моя трава…

Шилка свернулась у его ног и тихонько заскулила, точно подпевала ему.

Степка с Сусликом последние пошли по домам. Шли молча. Вдруг Степка остановился и сказал:

— Значит, идем завтра на бунт?

— Ага! А ты будешь спрашиваться у матки?

— Нет, не буду! На речку спрашивайся, на бунт спрашивайся! Ну-ко ее!

— Ну, тогда и я не буду. А ты боишься?

— Нет.

— Ну, тогда и я нет.

Дед стоял у калитки и ждал уже Степку.

— Степашка-а! Где ты запропастился? Спать!

Степка сунул ладонь Суслику.

— Прощай, Суслик.

— Прощай, Степ.

Улица опустела, уже погасли огоньки в горницах. Старая слободская луна забралась высоко-высоко, на самую середину темно-синего неба, и зыблется над пустой улицей, и обливает голубым серебром крыши домов. Глухо. Поздно. Весь свет спит.

Хорошо, что мать постелила Степке на дворе под пологом, в горницу сейчас и войти страшно. Вон дед ступил на крыльцо и сразу пропал, ровно в чернилах утонул.

Спит двор. А Степка глаз не смыкает. Накрылся столовой одеялом, лежит, не шелохнется. Боязно ему.

Где-то совсем близко завыла собака. Собаки ночью зря не воют: к покойнику это…

Может, дед скоро помрет — он ведь старый. Крошки у него уже изо рта сыплются…