Степкино детство

И вдруг на ребят хлынула волна ветра. Обе половинки амбарных дверей качнулись и грянули на пол. Сквозь клубы пыли, поднявшейся к потолку, в амбар прыгнуло веселое солнце, обежало желтым блеском груды ящиков и бочек, хозяином раскинулось на стене.

А вслед за солнцем, будто догоняя его, в амбар ворвались люди. По сброшенной на пол железной двери застучали сапоги, зашлепали босые ноги, знакомый голос резко крикнул: «Дай бог почин».

И началось.

Бондари, конопатчики, перемазанные глиной кирпичники бросились к ящикам, к бочкам, катили их, тащили, сбивали обручи, рвали крышки. По амбарам застучали молотки, зазвенели топоры.

Какой-то старичище в рваном ватном душегрее — борода в три раза больше лица — показывал, куда сваливать рыбу из ящиков, из бочек, и покрикивал:

— Сыпь, подсыпай, черти-братцы! Ужо делить будем!

Чей-то озорной голос отозвался:

— Угадал, дедка! По кулю на дядю, по полкуля на племяша.

А какие-то незнакомые парнишки прыгали уже вокруг рыб и орали:

— Куча мала, куча мала!

На Степкино плечо легла чья-то горячая рука. Степка оглянулся: опять он, конопатчик.

— Задаточные раздобыл?

— Раздобыл.

— Вали сюда.

И протянул Степке картуз.

Степка тискал в картуз записки, а конопатчик покрикивал на татар, кативших бочки:

— А ну, сворачивай! Тут дело поважнее ваших бочек.

Он надел на голову картуз с расписками, подправил торчащие бумажки и спросил Степку:

— Ты чей такой?

— Засорин я, Степка. Вот чей. В участке были вместе.

Но конопатчик махнул рукой.

— Не время сейчас о вчерашнем, Степан…

И, приложив обе ладони к Степкиным щекам, притянул его к себе и сказал:

— В город пойдем завтра. Эмму за жабры возьмем. Понял?

— Какую Эмму? — удивился Степка.

— Да ну, губернатора, немец он, Эмма. Понял, нет? Мальчишкам накажи: пусть нынче домой не ходят, здесь ночуют. Слышишь? Завтра всем работы хватит. Держись возле меня завтра. Отобьешься, — конопатчика Кандыбу спроси. Это фамилия моя. Или дядю Ваню — это тоже я.

Глава XIV. Настоящие пули

Всю ночь ребята проспали на берегу, завернувшись в рваную рогожу. Степка проснулся от карканья воронья, от людских криков, от топанья ног. Вскочил, протер глаза. Полное утро. С той стороны реки, безлюдной и седой от полыни, повевало свежим ветерком. А здесь, на берегу, горячее солнце уже нагрело землю и припекло голову.

Мимо рогож, на которых еще спал Суслик, пробегали ребята, трепаные, мазаные, с палками, с баграми.

— Как спали? Что во сне видели? — орали они хором. — Эй, гляди, одному голову собаки отъели!

И тыкали палками в Суслика.

Суслик спал, зарывшись головой в мочалу, прижав к груди скорченные пальцы и вытянув худые, заголившиеся ноги.

«Разоспался, как дома, — подумал Степка и на одну короткую минуту вспомнил мать. — Что она там? Поди, по дворам мотается: „Где Степка мой?“»

Эх, жалко мать!

И, чтобы больше про это не думать, поскорее растолкал Суслика, и оба, немытые, нечесаные, отправились в поход.

Впереди ныряли в глубоких колеях татарские арбы. Овинами качались на них огромные скирды сухой соломы. По обеим сторонам дороги, поднимая желтую пыль, шли люди. Кто босой, кто в опорках на босу ногу, кто в сапогах-бахилах по самый пояс.

— На город сворачивай, к баракам! — загудели голоса.

Город показался сначала сверкающими на солнце золотыми маковками каменных церквей и желтыми полумесяцами татарских мечетей, потом бахчами с высокими пугалами на шестах и щелистыми заборами деревянных домишек.

На перекрестках попадались полосатые будки, такие же, как Ларивошкина, и все раскрыты настежь, все пустые. Вот блеснула речка. Степка обрадовался: совсем как Шайтанка. А глядь, не то: Шайтанка — та прямо-прямо идет, а эта, как вор, вильнула вдруг в сторону — и нет ее.

Потом пошли каменные дома, даже получше Юркиного. У Енгалычевых один низ каменный, а верх деревянный. А у этих и низ и верх каменные. Видать, большие богатеи живут. И, видать, боятся бунтовщиков. Двери во всех домах заперты, а ставни болтами приперты. Даже собачьего лая не слышно. Точно вымерли все в этих домах.

Ребята повзрослее стучали палками в закрытые ставни и кричали:

— Эй, золотопузики! Выходи на улицу!

«Надо было и к Енгалычевым вчера так постучать, — думает Степка. — Не догадались! Вот досада!»

Из калитки какого-то дома высунулась баба с ведром и, оглядываясь на двор, сказала ребятам:

— Не ходите в ту сторону, ребята, стрелять вас там будут. Вчера солдатню гнали к губернаторскому дому. И казачишек сотня проскакала… Вертайтесь лучше домой к матерям.

Степка и Суслик поглядели друг на друга.

Но тут вмешался какой-то долговязый парень в рваном азяме:

— Полно тебе, мамаша, на ребят страх напускать. Мы ихнюю солдатню народом задавим.

Он отпил воды и, утеревшись засаленным рукавом, весело сказал:

— Ну, а если и стрельнут? Не всякая пуля в кость да в мясо — иная и в поле. Пуля — она дура. Так-то вот, мамаша.

И Степке стало весело после слов долговязого.

Зашагали дальше. Каменные дома скоро кончились. Опять пошли окраинными улицами, мимо деревянных домишек, таких же стареньких, перекошенных, прилепившихся друг к другу, как в Горшечной слободке.