Степная книга

Когда из автозаков погнали заключенных, овчарки как по команде залаяли. Стрешнев оглядывал прибывших, думал о том, что вот погода все испоганила. И хотя в подсумке был для обмена табак с чаем, но что уж с ними поделаешь. Зеки тащили машины из распутицы и до смерти уморились, так что и языка не вяжут. Еле-еле равняют их овчарками в ряды, серых и старых. Молодых, которым и было что менять, маловато в этапе. Стрешнев заприметил одного, потому что он как-то живо вокруг себя оглядывался. Сразу видно, что живой, подыхать не согласный.

Захотелось быстрее в караулку - греться и допивать чай. Этап пришел, а чего дождался? Не пришел бы, так и меньше было бы маеты.

"Запускай! - прокричал рядом начальник. - И санитаров живей с носилками. Тут лежачие."

Зеки загудели и ряд за рядом схлынули с этапного отстойника на широкую каменную дорогу, какая была оторочена кручением из колючей проволоки и вела к больничному подворью. "Ща в бане будут париться, блядюги... переговаривался конвой. - Скоро, что ль, ехать? Не дорога, а навоз, всюду вязнешь. Треба зараз з товарищем прапорщиком поразмовлять, нехай накажет, шоб швидко ихали."

Начальник путевого конвоя накрикнул на своих: "Чего, суки, бродите? Залазь по местам..."- "Там лежачие, не вынесли еще. Носилки надо."- "Ишь ты, лежачие, а ну тащи их за шиворот!"

Конвой же не хотел мараться. Ждали санитаров. И когда явились расконвойники с носилками, то уж узбеков созывать стал, чтобы восвояси побыстрей убраться. А караульный начальник, умаянный, выговаривать принялся: "Ты на службе, ефрейтор, а не на гулянке. Так и жди моего приказа..."

Носилок было двое. И двоих зеков из кузова выволокли. Солдаты из путевого конвоя гаркнули, чтоб и оставшегося тащили наружу.

"А куда его, он же на ногах не стоит?" - "На землю вали, глядишь, не растает... "

И последнего вытащили за руки да за ноги, сложили на землю. Конвой снялся с мест и пошагал в машины, прячась от ветра и холода. Стрешнев распрощался с конвойными, кого по службе помнил. А когда санитары с носилками потрусили в зону, то остался подле последнего чахоточного стоять.

И так ему чудно было, что чахоточный на земле лежит, тогда как другие по ней сапогами ходят. А начальники рядом свару затеяли, будто воробьи из-за зернышка. Прапорщик путевого конвоя требовал у начальника лагерной охраны, чтобы он тут же расписался за прибывших - что доставили до места заключения. Но тот заупрямился по пустяку. Пускай, говорит, последнего заберут. Я, говорит, в службе люблю порядок.

Так они поссорились, но вместе ушагали в караулку греться. А Стрешневу указано было дождаться санитаров и дать знать, как поволокут зека на зону.

До больнички санитарам с носилками немного было пути. Но особо не будут гнать. А Стрешнева зло взяло, что расползлись все по теплым местам, а он лишь тут над чахоткой стоит. Хотя и сам узбеков от себя не отпускал. Отпуск был дан только овчаркам. А узбеки-то подле него, как истуканы, завороженные стояли. "Кеты ма? (*Пошли? (узбек.))" - каркнет в тишине один. А другие понурили головы, молчат, будто оглохли.

Больной же зек на земле лежал. Стрешнев на него поэтому глядел, как на землю. Дышит. Постанывает. И вдруг открыл глаза... Так ведь открыл глаза, а увидел - небо, глубокое да холодное, будто свежевырытая яма. Дыхание перехватило. Задрожал. А потом покосился тихонько на Стрешнева.

"Аааа..." - протянул, будто что-то понял. А Санька молчит. Видать, зек-то забредил. "Солдат? - спрашивает, а сам на небо мимо Стрешнева глядит. - А земля где же?" - "Лежишь ведь на ней. Приехал. Уже дома."

Зек полыбился слабо. И не верит, будто обманывают его. "Меня заберут, сынок?"- "Заберут. На носилках, батя, прокатишься. А чего это у тебя на шее? Крест? Из серебра? Может, на чай сменяешься?" -"В бога веруешь..." проговорил зек, скривясь от удушья. "Кто его знает... - сказал Стрешнев, приглядываясь к крестику, - Бог вроде есть, а вроде и нет. Так сменяешься?" - "Замерзаю я..." - простонал старик, и глаза его как-то просияли. А потом закашлялся, да жестоко так, что Санька склонился над ним из жалости. Вот же из такой жалости, из какой не обогреть мог, а пристрелить. То есть даже и замараться против воли кровью. Ведь лежит на сырой земле старик и видом своим мучает.

"Прямо так и замерзаешь, разве так бывает?" - "Человека я зарезал, и еще одного... Многих со свету сжил, - задышал старик. - Веришь?" - "А вот крест бережешь," - сказал Стрешнев. И без всякой усмешки сказал, а так, будто было старика за это жалко. И хотел ефрейтор подняться, а зек рукой цепляться стал, пальцами скрюченными.

"Холодно!" - "В больничке будет тепло." - "Знаю. Отнеси туда..." - "Не, уж полежи чуток. Это тебя санитары, их работа." - "А не бросят? Ты побудь со мной, тебе вот и крестик надо." - "Что, надумал, батя? Серебреца-то у тебя в кресте не больно, много не жди, не дам," - едва обрадовался Стрешнев. "Помнить будешь... Кха-кха... Что я отдал. Меня помнить." - "Ну ты... А может, и задаром отдашь?" - "Кхакха... Забудешь ведь..."- "Ну, и валяйся..." - сказал Стрешнев и легонько оттолкнул старика.