Степной король Лир

- Мартын Петрович! - воскликнула наконец матушка и руками всплеснула. Ты ли это? Господи, боже милостивый!

- Я... я... - послышался прерывистый голос, как бы с усилием и болью выпирая каждый звук, - ох! Я!

- Но что это с тобою, господи?!

- Наталья Николав... на... я к вам... прямо из дому бе... жал пешком...

- По этакой грязи! Да ты на человека не похож. Встань, сядь по крайней мере... А вы, - обратилась она к горничным, - поскорей сбегайте за полотенцами. Да нет ли какого сухого платья? - спросила она дворецкого.

Дворецкий показал руками, что где же, мол, на такой рост?..

- А впрочем, одеяло можно принести, - доложил он, - не то попона есть новая.

- Да встань же, встань, Мартын Петрович, сядь, - повторяла матушка.

- Выгнали меня, сударыня, - простонал вдруг Харлов, - и голову назад закинул и руки протянул вперед. - Выгнали, Наталья Николаевна! Родные дочери из моего же родного пепелища... Матушка ахнула.

- Что ты говоришь! Выгнали! Экой грех! экой грех! (Она перекрестилась.) Только встань ты, Мартын Петрович, сделай милость!

Две горничные вошли с полотенцами и остановились перед Харловым. Видно было, что они и придумать не могли, как им приступиться к этакой уйме грязи.

- Выгнали, сударыня, выгнали, - твердил между тем Харлов. - Дворецкий вернулся с большим шерстяным одеялом и тоже остановился в недоумении. Головка Сувенира высунулась из-за двери и исчезла.

- Мартын Петрович, встань! Сядь! и расскажи мне все по порядку, решительным тоном скомандовала матушка.

Харлов приподнялся.. Дворецкий хотел было ему помочь, но только руку замарал и, встряхивая пальцами, отступил к двери. Переваливаясь и шатаясь, Хардов добрался до стула и сел. Горничные опять приблизились к нему с полотенцами, но он отстранил их движением руки и от одеяла отказался. Впрочем, матушка сама не стала настаивать: обсушить Харлова, очевидно, не было возможности; только следы его на полу наскоро подтерли.

XXIII

- Как же это тебя выгнали? - спросила матушка Харлова, как только он немного "отдышался".

- Сударыня! Наталья Николаевна! - начал он напряженным голосом - и опять поразила меня беспокойная беготня его белков, - буду правду говорить:

больше всех виноват я сам.

- То-то вот; не хотел ты меня тогда послушаться, - промолвила матушка, опускаясь на кресло и слегка помахивая перед носом надушенным платком: очень уже разило от Харлова... в лесном болоте не так сильно пахнет.

- Ох, не тем я провинился, сударыня, а гордостью. Гордость погубила меня, не хуже царя Навуходоносора. Думал я: не обидел меня господь бог умом-разумом; коли я что решил - стало, так и следует... А тут страх смерти подошел... Вовсе я сбился! Покажу, мол, я напоследках силу да власть свою! Награжу - а они должны по гроб чувствовать... (Харлов вдруг весь всколыхался...) Как пса паршивого выгнали из дому вон! Вот их какова благодарность!

- Но каким же образом, - опять начала было матушка...

- Казачка Максимку от меня взяли, - перебил ее Харлов (глаза его продолжали бегать, обе руки он держал у подбородка - пальцы в пальцы), экипаж отняли, месячину урезали, жалованья выговоренного не платили кругом, как есть, окорнали - я все молчал, все терпел! И терпел я по причине... ох! опять-таки гордости моей. Чтобы не говорили враги мои лютые: вот, мол, старый дурак, теперь кается; да и вы, сударыня, помните, меня предостерегали: локтя, мол, своего не укусишь! Вот я и терпел... Только сегодня прихожу я к себе в комнату, а уж она занята - и постельку мою в чулан выкинули! Можешь-де и там спать; тебя и так за милость терпят; нам-де твоя комната нужна для хозяйства. И это мне говорит - кто же? Володька Слеткин, смерд, паскуд... Голос Харлова оборвался.

- Но дочери-то твои? Они-то что же? - спросила матушка.

- А я все терпел, - продолжал Харлов свое повествование, - горько, горько мне было во как и стыдно... Но глядел бы на свет божий! Оттого я и к вам, матушка, поехать не захотел - от этого от самого от стыда, от страму! Ведь я, матушка моя, все перепробовал: и лаской, и угрозой, и усовещивал-то их, и что уж! кланялся... вот так-то (Харлов показал, как он кланялся). И все понапрасну! И все-то я терпел! Сначалу-то, на первых-то порах, не такие у меня мысли были: возьму, мол, перебью, перешвыряю всех, чтобы и на семена не осталось... Будут знать! Ну, а потом - покорился! Крест, думаю, мне послан; к смерти, значит, приготовиться надо. И вдруг сегодня, как пса! И кто же? Володька! А что вы о дочерях спрашивать изволили, то разве в них есть какая своя воля? Володькины холопки! Да! Матушка удивилась.

- Про Анну я еще это понять могу; она - жена... Но с какой стати вторая-то твоя...

- Евлампия-то? Хуже Анны! Вся, как есть, совсем в Володькины руки отдалась. По той причине она и вашему солдату-то отказала. По его, по Володькину, приказу. Анне - видимое дело - следовало бы обидеться, да она и терпеть сестры не может, а покоряется! Околдовал, проклятый! Да ей же, Анне, вишь, думать приятно, что вот, мол, ты, Евламния, какая всегда была гордая, а теперь вон что из тебя стало!.. О... ох, ох! Боже мой, боже!