Степной волк. Нарцисс и Златоуст

Нарцисс повернулся к нему, и он сразу почувствовал облегчение. Он увидел, как тонкое лицо друга расцвело улыбкой, не появлявшейся на нем с мальчишеских лет; это была почти робкая улыбка на одухотворенном волевом лице, улыбка любви и преданности, внутренний свет, прорвавшийся на мгновение сквозь гордое одиночество этого лица и не излучавший ничего, кроме сердечной любви.

— Златоуст, — совсем тихо заговорил Нарцисс, даже теперь взвешивая слова, — ты ведь не ждешь, что я вдруг окажусь знатоком искусства. Я таковым не являюсь, ты это знаешь. О твоем искусстве я не скажу ничего, что не показалось бы тебе смешным. Но позволь мне сказать только одно: с первого взгляда я узнал в этом евангелисте нашего настоятеля Даниила, и не только его, но все, что он тогда для нас значил: достоинство, доброту, простоту. Каким он был тогда в наших полных благоговения отроческих глазах, таким предстал сейчас передо мной, а вместе с ним все то, что было тогда для нас святым и что делает то время незабвенным. Показав мне его, ты щедро одарил меня, друже, ты возвратил мне нашего настоятеля Даниила, ты впервые открыл мне себя самого. Теперь я знаю, кто ты. Не будем больше об этом, не надо. О Златоуст, как хорошо, что мы дожили до этой минуты!

В просторной мастерской стало тихо. Златоуст видел, что друг его глубоко взволнован.

— Да, — коротко сказал он, — я рад этому. Но уже время обеда, тебе пора идти.

Глава 19

Два года трудился Златоуст над своим произведением, и со второго года Эрих окончательно перешел к нему в ученики. Украшая резьбой лестницу, он создал маленький рай; весь отдаваясь работе, он изобразил прелестные заросли деревьев, кустов и трав, на ветвях сидели птицы, отовсюду выглядывали туловища и головы животных. В центре этого мирно раскинувшегося первобытного сада он изобразил сцены из жизни патриархов. Редко прерывалась его прилежная работа. Редко наступал день, когда он не мог работать, когда суета или пресыщенность отвлекала его от дела. Тогда он, дав задание ученику, бродил или ездил верхом по окрестностям, вдыхал в лесу призывный запах свободы и странничества, навещал молодых крестьянок, ходил на охоту и часами лежал в траве, глядя на куполообразные верхушки деревьев и на буйные заросли папоротника и дрока. Никогда не отсутствовал он более одного-двух дней. После этого с новым усердием принимался за работу, с наслаждением вырезал пышные растения, аккуратно и нежно вырезал из дерева человеческие головы, выразительные губы, глаза, окладистую бороду. О работе, кроме Эриха, знал только Нарцисс, он часто заглядывал в мастерскую, со временем она стала его самым любимым местом в монастыре. С радостью и удивлением следил он, как пышным цветом распускалось то, что его друг вынашивал в своем беспокойном, упрямом и мальчишеском сердце, как росло и расцветало его творение, маленький бурлящий жизнью мирок; возможно, это игра, но она ничуть не хуже игры с логикой, грамматикой и теологией.

Однажды он задумчиво сказал:

— Я многому учусь у тебя, Златоуст. Я начинаю понимать, что есть искусство. Раньше мне казалось, что его, в отличие от мышления и науки, нельзя принимать всерьез. Я размышлял примерно так: поскольку человек представляет собой сомнительную смесь духа и материи, поскольку дух открывает ему взгляд на вечность, а материя тянет вниз и привязывает к преходящему, ему нужно устремляться от чувственного к духовному, дабы возвысить свою жизнь и придать ей смысл. Я правда, привычно утверждал, что высоко ценю искусство, на деле же относился к нему с высокомерием и смотрел на него сверху вниз. Только теперь я понял, что к познанию ведут многие пути и что путь духа не единственный и, вероятно, не самый лучший. Да, это мой путь, и я на нем останусь. Но я вижу, как ты на противоположном пути, на пути чувств, столь же глубоко постигаешь тайну бытия и выражаешь ее значительно живее, чем большинство мыслителей.

— Теперь ты понимаешь, — сказал Златоуст, — почему я не могу уразуметь, что значит мыслить, ничего при этом не представляя?

— Это я понял давно. Наше мышление — это постоянное абстрагирование, отрицание чувственного опыта, попытка построить чисто духовный мир. Ты же принимаешь близко к сердцу все самое непостоянное и бренное и возвещаешь, что смысл жизни именно в преходящем. Ты не можешь отвлечься от него, ты отдаешься ему целиком, и благодаря этой самоотдаче оно обретает для тебя высший смысл, становится символом вечного. Мы, философы, пытаемся приблизиться к Богу, абстрагируя его от мира. Ты приближаешься к нему, любя и заново воссоздавая его творения. То и другое свойственно человеку, то и другое недостаточно, но искусство менее отягощено виной.

— Не знаю, Нарцисс. Но, судя по всему, вы, философы и теологи, все же лучше умеете справляться с жизнью и побеждать отчаяние. Я давно уже не завидую твоим знаниям, друже, но я завидую твоему спокойствию, твоей уравновешенности и умиротворенности.