Степные хищники

Щеглов читал, перечитывал, а на него в упор смотрели черные, как у Усти, глаза старухи. Читал и не верил: слишком неправдоподобен, чересчур ужасен был смысл записки. Неправда! Но на лице старухи — скорбь, плотно сжаты бескровные губы, словно в могилу проводила она близкого человека.

— Маманя, что же случилось? Скажите!

— Неисповедимы пути господни, сынок. Не нашему скудному умишку проникать в божественный промысел. Согрешили мы перед светлым ликом его.

— Но уходя она вам что-нибудь сказала?

Тяжкий вздох, и сколько Щеглов ни расспрашивал, — старуха молчала. Только, когда Василий собрался уезжать, она тихо промолвила:

— В жизни, сынок, всякое бывает. Ты ее не вини: виноваты те, кто выдумал эти войны проклятые, — и заплакала.

По-настоящему Щеглов осознал потерю, вернувшись домой в опустевшую комнату. Здесь все напоминало об Усте. Щеглов прошел несколько раз из угла в угол, остановился, рванул застежки полушубка, снял кобуру с наганом и бросил на стол. За револьвером последовал полушубок, а Щеглов вжался в подушку, в ту самую, на которой спала Устя. Два дня он не выходил из комнаты, не ел, ни с кем не разговаривал, и его не беспокоили.

Выйти пришлось на третий день, когда из Уральска приехал вновь назначенный начальник Отделения — пожилой мужчина в черном романовском полушубке. Согласно приказу Щеглов должен был после сдачи дел явиться в штаб Уралукрепрайона для прохождения дальнейшей службы.

Эту перемену Щеглов воспринял с полнейшим безразличием, сдал Отделение, простился с сослуживцами и всю дорогу до Уральска молчал.

В отделе кадров Щеглова принял знакомый начальник, тот самый, который направлял его в военно-конский запас.

— Здравствуй! Не надоело в нестроевщиие? — приветливо шутил он. — Да чего ты мрачнее тучи? Иль жаль было с друзьями расставаться?

— Уже расстался, — буркнул Щеглов.

— Не тужи! Гора с горой не сходятся, а человек с человеком встречается. Между прочим, Тополева Ивана знаешь?

— Знаю, конечно.

— А Кондрашева?

Щеглов поднял глаза.

— Говори спасибо! Даю их тебе командирами взводов. Доволен? Будешь формировать эскадрон. Сейчас иди прямо в Отдел формирований и принимайся за дело!

Горе горем, а дело делом. Хлопот по формированию оказался полон рот, но к назначенному сроку — 31 декабря — родилась новая боевая единица, боевая потому, что молодых, необстрелянных красноармейцев в ней почти не было, основную массу составляли люди, прошедшие огонь империалистической и гражданской войн — старые солдаты.

Но и окончание работы не радовало Щеглова, по-прежнему он ходил сумрачным, подавленным и только один раз сбросил владевшее им оцепенение. Причиной тому был прибывший вместе с Тополевым из Соболевского эскадрона Санька Сумкин, говоря точнее, Сумкин сыграл роль той последней капли, которая переполняет чашу.

Утром было построение. Осмотрев, проверив все до последнего ремешка, Щеглов отпустил людей и, вернувшись в канцелярию, неожиданно почувствовал, что делать ему больше нечего. Перебрал в уме, не упустил ли чего, не забыл ли, — нет, все сделано, все в порядке. И тут память подсказала: «Ты не был у Тани Насекиной. Верно», — спохватился Щеглов и направился в госпиталь. Здесь ждало разочарование:

— Медсестра Насекина у нас не служит. Она — в Покровске, — ответили в госпитале.

— Огорченный Щеглов возвратился в эскадрон.

— Товарищ командир, Сумкина надо в госпиталь класть, — доложил Тополев.

— Почему? — удивился Щеглов, — только что на построении он видел Сумкина здоровехоньким.

— Спросите его сами! Сумкин, иди сюда!

— Что с тобой? — спросил Щеглов вошедшего.

Сумкин покраснел, как кумач, и не ответил. Сидевший за столом писарь, пряча ухмылку, уткнулся носом в бумаги.

— Спрашиваю, чем заболел? — повторил Щеглов.

— Тр-триппером.

— Где поймал?

— Т-там… Ездил за сеном на бухарскую сторону, ночевал у вдовы одной…

— Когда это было?

— Недели две тому назад.

— Недели две… Погоди! Так после этого ты домой ездил?

— Да.

— С Павлишкой спал?

Молчание.

— Ну?!

От окрика писарь, как испуганная лошадь, дернул головой.

— Виноват…

— Что же ты наделал?! Ты Павлишку заразил, негодяй! Кобелина паскудный!

Ременная плеть свистнула в воздухе. Щеглов с размаху вытянул Саньку по спине. Тот скорчился, но с места не сошел. Второй, третий удары заставили его попятиться, а затем пробкой вылететь из канцелярии. Вдогонку ему гремела ругань до глубины души разъяренного человека.

Вне себя Щеглов вернулся на квартиру.

— Гришин, самогонки достанешь?

— А я уже припас, товарищ командир. Новый год, как положено, встретим, — понимающе сощурился коновод.

— Сколько?

— Фляжку.

— Мало. Сообрази еще одну!

— Много будет, товарищ командир. Вам вредно.

— Поговори еще! Сказано, достань!

— Разве гости придут? Тогда я в момент, сию минуту то есть — сдался Гришин, уловив в голосе Щеглова непреклонные нотки.

— Подожди! Сначала давай сюда эту фляжку и закуски!

В ту новогоднюю ночь по улицам Уральска шутоломно носился пьяный всадник, за ним, с трудом поспевая, следовал другой. Завидев у ворот дома группу девушек, пьяный направил к ним коня.

— Милые вы мои, хорошие! — заплетающимся языком выговорил он. — Люблю я вас…