Степные хищники

У Маруси, как и у остальных, с самого утра не было во рту ни крошки, но при виде жирных щей, от запаха вареной баранины ее замутило. Перед глазами ярко встала картина: выгон, поземка, дрожащие от холода люди в нижнем белье, а через мгновение те же люди, но срезанные пулями, лежавшие на поле вразброс, как снопы из скирды, разметанной вихрем.

— Не хочу, отказалась Маруся и проглотила обильно выступившую слюну. На всякий случай она подвинулась к двери. — Садитесь сами!

— Мне тоже что-то есть не охота, — отказался Семен.

За стол сел один Гришка-гармонист. Чавкая, он похваливал:

— Добрая похлебка, наваристая! Зря не едите.

Шли дни, и день ото дня грубела, зверела, дичала атаманша, а после Падовки вовсе потеряла нутро женское, человечье: стала не в себе, по ночам кошмарами мучилась, мяса видеть не могла, разучилась по-людски смеяться. — Война рушила все запреты, все препоны, все законы…

Кончался март, в воздухе сладко пахло весной: почками деревьев, талым снегом, прилетевшим по ветру южным теплом. Острые запахи пьянили живое. По телу разливалась истома, тревожили ночами бесстыдные сны, сердце билось пойманной птицей. На крышах орали мартовские кошки, всю ночь напролет громыхали железными листами. От полуденного солнца падали и разбивались вдребезги длинные сосульки с крыш.

Маруся ходила сама не своя: все чаще появлялся во взгляде греховный блеск, прячь-не-прячь, все равно заметят.

В эти-то дни пожаловал в Марьевку Егор Грызлов.

Гулянка. Деревянный, выскобленный добела простой стол. На столе еда, самогон, много самогона. Над столом забытая роскошь — керосиновая лампа с целым, без трещинки стеклом. Как ни противилась хозяйка, «сам» велел для дорогих гостей повесить и последнюю полбутылку керосина вылил в неё, — пусть знает атаманша Маруся, что для святого дела ему ничего не жаль.

Чавкают рты, лоснятся от бараньего жира багровые щеки, все бессвязнее становится речь.

В переднем углу Маруся. Красивое лицо атаманши кривит пьяная улыбка, губы полуоткрыты, уголки рта опущены. По правую руку от Маруси почетный гость Егор, по левую — Семен. Последний, чуя соперника, исподтишка следит за ним, но вида не подает.

Вспомню, вспомню, вспомню я,
Как меня мать любила
И не раз и не два.
Она мне говорила:
«Ты, мой миленький сынок,
Не водись с ворами,—
В Сибирь на каторгу сошлют,
Скуют кандалами.»

Орут луженные морозом глотки, тоненько дребезжат стекла в окнах, черными растрепанными космами прыгает пламя в лампе.

Сбреют волос твой густой
Вплоть до самой шеи.
Проведет тебя конвой
По матушке-Росее.

— Егорка, спросить тебя хочу.

— Спрашивай!

— Правду скажешь?

— Для тебя душу из нутра выну и к ногам положу, смотри, что в ней имеется.

— Скажи, почему ты тогда не донес на меня?

Егор смутился.

— Слухом пользовался, что ты от Васьки убежала, — невнятно выговорил он.

— А если бы осталась? Смотрит Устя в упор, глаз не отводит, постичь хочет сокровенные Егоркины мыслишки. Но Егор уже оправился от первого смущения. Ни один мускул не дрогнул у него на лице.

— Если бы с Васькой осталась, — донес бы… чтобы разбить вас, — Егор сплюнул и, помолчав, добавил: — Не гневайся, касатка, сама правды захотела.

— И за что ты его так ненавидишь? — тихо произнесла Маруся.

— Ваську? Думаешь, из-за тебя? Ошибаешься. Тут причин не одна: прежде всего Васька — лютый враг, потому что на таких, как он, большевизма держится. Потом… не знаю, известно ли тебе о подставном штабе 24-й дивизии?

— Краешком уха слышала. Это те, которые дезертирам фальшивые бумажки давали?

— Они самые.

— А Вася тут при чем?

— При том, что через него они попались и он же их накрыл. Между прочим, начальником того штаба был мой родный дядя. Ну, ладно, что толку вспоминать, когда они в земле схоронены! Давай о чем-нибудь другом!

Атаманша посмотрела на хмурое лицо Егора, обвела взглядом сидевших за столом, неожиданно поднялась.

— И-и-эх! — взвизгнула она и выскользнула на середину. — Гришка, давай плясовую! Жги!

Руки в боки, плечи развернуты, грудь колесом. Вот она, я, желанная, доступная!

Ринулся Егор медведем, — зазвенела посуда на столе, попадали бутылки, полился огуречный рассол.

Плывет Маруся по кругу. Егор старается: «Топ-топ, бух-бух-бух!» Трещат доски под сапожищами, хрустят, щелкают суставы в коленях, — тяжел плясун для такой партнерши. Семен глядит, ухмыляется, доволен и думает: «Сейчас я ему нос утру!» Шмыгнул в круг, оттеснил Егора и пошел выделывать: с носка на носок, с носка на каблучок, как на пружинах, вниз-вверх, вниз-вверх, крутится волчком, мелькают руки, ноги. Ай да Семен!