Степные кочевники, покорившие мир. Под властью Аттилы, Чингисхана, Тамерлана

Индоевропейские оазисы Тарима к моменту прихода к власти династии Тан

Уничтожив тукю, император Тай-цзун смог восстановить власть Китая над по меньшей мере половиной индоевропейских оазисов бассейна Тарима: Турфаном, Карашаром, Кучей, Кашгаром на севере, Шаньшанем, Хотаном и Яркендом на юге.

Эти древние караванные города, крайне важные в качестве мест привала на Шелковом пути между Китаем, Ираном и византийским миром, были также и местами привалов на пути буддистских паломников из Китая в Афганистан и Индию. В этом последнем качестве они отлично описаны китайским паломником Сюаньцзанем, который, выйдя в 629 г. из Ганьсу, прошел (629-630) северным маршрутом (Турфан, Карашар, Куча, Аксу, а оттуда Токмак, Талас, Ташкент и Самарканд) и вернулся в 644 г. южным маршрутом (Памир, Кашгар, Яркенд, Хотан, Шаньшань и Дуньхуан). Его рассказ подтверждает, что в ту эпоху буддизм совершенно завоевал эти мелкие таримские царства, принеся с собой индийскую культуру, так что санскрит стал богослужебным языком этого региона, наряду с местными индоевропейскими наречиями, то есть турфанским, карашарским и кучанским (древними тохарскими А и Б), и восточноиранским, на котором, вероятно, разговаривали в окрестностях Хотана.

Манускрипты, найденные экспедициями Пеллио, Ауреля Стейна и фон Ле Кока, подтверждают, что буддистские тексты были также переведены с санскрита на различные местные индоевропейские диалекты (тохарские или называемые таковыми на севере, восточноиранский на юго-востоке), тогда как другой индоевропейский язык, согдийский, принесенный караванщиками из Бухары и Самарканда, использовался в качестве разговорного в караван-сараях от Тянь-Шаня до Лобнора, где Пеллио нашел его следы на одной из согдийских колонн, датируемых VII в. Мы уже знаем, что караванщики и купцы Шелкового пути – с одной стороны, и буддистские миссионеры – с другой, и те и другие приходившие в таримские оазисы с индо-иранского пограничья, одновременно способствовали распространению в них иранского и индийского искусства, соединенных здесь под воздействием буддистской религии в единый сплав. В этой связи мы указывали выше на различные влияния, которые можно выявить на фресках Кизила, возле Кучи: греко-буддистское, индо-гангское или ирано-буддистское, принадлежащие либо к тому, что Хаккин называет первым кизильским стилем (ок. 450–650), либо к тому, что он же определяет как второй стиль (ок. 650–750). Мы также отмечали чисто сасанидский вид буддистских живописных изображений на деревянных панно в Дандан-Юлик, восточнее Хотана (ок. 650). Наконец, мы знаем, что второй кизильский сасанидско-буддистский стиль продолжался, параллельно индийским влияниям, напоминающим Аджанту, вплоть до фресок Турфана, Базаклика, Муртука и Сангима. Рядом с этими индийскими, эллинистическими и иранскими влияниями китайское влияние, как отметил Хаккин, уже чувствуется в Кумтуре, возле Кучи, и особенно, естественно, в Базаклике и других центрах фресок турфанской группы, ближайшей к китайской границе группы.

Во время паломничества Сюаньцзаня (630) культура этого перекрестка цивилизаций достигла своего апогея, особенно в Куче. Благодаря обнаружению экспедициями Пеллио, Стейна и Ле Кока обширной буддистской литературы на кучанском языке можно предположить, что среди всех индоевропейских оазисов Гоби Куча, видимо, является одним из тех, где индоевропеизм проявлялся наиболее ярко. Само написание названия Куча на санскрите (Кутчи) и на китайском (Цэу-цзы) кажутся наиболее близкими к произношению Кютси, которое предположительно являлось названием города на местном языке, как его называли прежде, тохарском. Под влиянием буддизма кучанский диалект, то есть особый язык индоевропейского происхождения, ранее обозначенный ориенталистами как тохарский Б, а сегодня называемый просто кучанским, стал языком литературным, на который с V по VII в. была переведена с санскрита часть религиозных текстов. Таким образом, пользуясь, с одной стороны, достижениями буддистской цивилизации – все интеллектуальное наследие Индии, а с другой – ростом благосостояния, принесенного ему торговыми связями с Ираном, чью материальную культуру оно копировало, кучанское общество, каким мы его видим в текстах и на фресках Кизила и Кумтуры, предстает перед нами странно успешным, почти парадоксальным для тех времен и тех мест. То, что это изящное и утонченное общество, пышный цветок арианизма в Центральной Азии, расцвело в нескольких конных переходах от всех этих тюрко-монгольских орд, от границы с варварским миром, накануне вторжения самых грубых и примитивных племен, кажется сном. И настоящим чудом представляется то, что он мог цвести так долго на краю степи, под защитой одной лишь пустыни, под ежедневной угрозой жестоких набегов кочевников.