Стежки, дороги, простор

Было это давно, теперь уже Косте за сорок, а он все еще жених, все еще говорит: «Поспеем! Наживемся!» Человек он веселый и добрый, в беде какой или в нужде поможет первый.

Брат Арсений, иначе дядька Арсень Походня, в секту, что завелась в соседней деревне Плёхово, пошел следом за своей Параской, плеховской бабой, хищной до всего. Она и детей нарожала ему полную хату, одних девочек. Раньше он мог и выпить, и побуянить, а теперь и сам притих, и другим проповедует, как и где только можно.

И тут, на хате, тоже.

— В священном писании сказано ясно: бог есть любовь, — тянет он свою думку, — и имеющий уши, чтоб слышать, да слышит.

Осечка хохочет. Вроде не очень естественно для него, будто нарочно так звонко.

— Какая тут, хлопец, любовь на стрехе? — кричит он своим тонким голосом. — Любовь у нас вечерком!

Даже в ладоши всплеснул, прежде чем еще раз захохотать.

И ладоши эти рассмешили Тимоха Ермолича, который только что подошел и остановился около меня. Окучив картошку, Тимох отвел на пастьбу коня, а самого домой не очень тянет. Хоть небольшая, а все ж компания.

— Любовник! — смеется он. — Ве-чер-ком… Если б тебе какая-нибудь хоть в шутку пообещала, хоть в Хлю-пичах, дак рысью попер бы туда, рук из карманов не вынимая.

Хлюпичи от нас далеко, у самой пущи, куда наши зимою ездят по дрова.

Костя и тут смеется. У Тимоха прозвища почему-то нет, Осечке только остается его фамилия:

— Эх ты, Ермолич, Ермолич!..

Брат Арсений (а это давно уже стало прозвищем) возмущенно плюнул, но сказал опять же цитатой:

— Мерзость запустения, реченная пророком Даниилом.

Тимохова жена Волечка тоже путается с пятидесятниками, которых у нас называют баптистами, потому Тимох и злой на «святых» и с цитатами немного знаком.

— Не то, — говорит он, — оскверняет, браток, что идет в человека, а то, что из человека вылазит.

Цитата извращена и не совсем к месту. «Не то, что входит в уста, оскверняет, но то, что выходит из уст», — эти слова про пост или не про пост слышал он, Тимох, рт своей домашней проповедницы, однако кто же его все запомнит.

— Хоть бы уж слова божьего не развращал, — снова возмущается Брат Арсений.

— Пророки! — звонко хохочет Осечка. — Все пророки разлетелись, как сороки!

Тоже не совсем кстати это, зато складно, весело.

— Святой уже, браток, праведник, — усмехается Тимох, — почему ж тогда у тебя колени спереди? Как у Котовой Акулины. Или ты уже, може, совсем забыл?..

Про колени — поговорка, а с Акулиной — намек на то, что Тимох с Арсеном знают, видать, только вдвоем. И потому Брат Арсений не по-пророчески, а по-мужски долго молчит.

Осечка молчать не может. Тему он обновляет так, будто после паузы ведет ее дальше совершенно логично.

— И правда, — спрашивает он, — почему это у тебя, Арсен, одни девочки? Пять дочек — пять раз гореть будешь. А сам хоть с сумой потом иди.

Брат Арсений все еще в «мирском», растерянном, настроении, но отвечает он по привычке, как ему и полагается:

— Без воли господа и волос с моей головы не упадет.

— При чем тут волос? — смеется Осечка. — Ты что, без господа уже и сына не смастеришь? Вон посмотри у Рафалка — аж три сына. Спросил бы ты у него.

Тут снова вступает Тимох. С предложением Брату Арсению:

— Если хочешь, дак и я тебя научу?

Тот молчит, и советчик продолжает:

— Это, браток, надо подпоясавшись и с топором за поясом. Помогает.

Брат Арсений плюется и молча крутит головой.

Да тут уже хохочет не только Осечка, который всплеснул в ладоши и прямо залился, не только сам Тимох, Андрей и я, но и молчаливый, солидный дядька Евхим.

— С тобой, Ермолич, не заморишься, — говорит он, посмеявшись. — Шел бы ты уже домой, что ли…

Тимох никогда не спешит. Конек у него малый, сивенький, быстрый. Трепыхается, топает в плугу или в возу, а потом вдруг заноровится и станет. Гони не гони — ни с места. Тогда хозяин помаленьку слезет с воза или подойдет от плуга, попросит у Сивого ножку, переднюю левую, постукает по копыту снизу толстым концом кнутовища — и готово.

— Ну, подковал. Поехали, дристун.

И живут себе дальше, конь время от времени норовясь, а хозяин — значительно чаще — привирая.

Если Качка или Летчик лгали с определенной направленностью — «Вот какой я, смотрите, был и вообще что я такое», — так он, Тимох Ермолич, врал бескорыстно и временами до полного самозабвения.

Это я помню еще с детства, когда Тимох рассказывал нашему отцу, как в военном госпитале он, в пятку раненный кавалерист, «пять раз помирал от операции и пять раз воскресал с того света». Рассказывал при женщинах и детях «нескоромно», скучновато, и потому отец, и сам человек бывалый и хороший байдун[35], сказал после, когда поздний гость наконец-то ушел: «Ну и плетет, так, кажется, и дал бы по шее».

Во всех Тимоховых рассказах для слушателей главным был он сам, вся его, как говорили, выходка: мимика, жесты, интонации. Про ту самую операцию, которую я знал в менее интересном варианте, он однажды рассказывал на улице мужчинам, а нас, мальцов, мужчины не отгоняли. Теперь уже санитары держали раненого Тимоха не вчетвером, а вшестером, и хирургом был не мужчина, а «какая-то барынька».