Стежки-дорожки

Цензор, разумеется, понял и, разумеется, запрещая обложку, поставил о ней в известность руководство Комитета. Войтехов долго не сдавался. А потом всё же согласился на другую и тоже очень выразительную. Обозлённый Коля взял небольшой тупой молоток, которым, скорее, не гвозди забивать, а по головам тюкать, наложил на него остро отточенный маленький серп, тоже словно созданный не для жатвы, а для того, чтобы перерезать горло. Над изображенным таким образом гербом Советского Союза написал плакатными буквами: «Конституция – моё право, моя обязанность». А справа от молоточка и серпёнка мелкими: «Слушайте передачу из цикла “Союз серпа и молота” тогда-то по такой-то программе».

По-разному говорили. Одни – что Месяцев показал и прежнюю обложку с попугаем, и сам журнал Полянскому, другие – что Мазурову. И тот и другой были членами политбюро, как, кстати, и Шелепин. Завязалась некая подковёрная борьба. И в ожидании её исхода Войтехова всё-таки временно отстранили от обязанностей главного редактора.

Политбюро разозлилось не только на обложки. Как раз в этом номере был напечатан очерк Владимира Михайловича Померанцева, записавшего три монолога строителей Братской ГЭС, один из которых намылился уже удрать со знаменитой комсомольской стройки, другой начал пить, и лишь третья полностью удовольствована: в её деревне бытовые условия намного хуже. Здесь же был помещён и очерк молодого тогда Анатолия Стреляного «Что такое колхоз?», над оформлением которого опять-таки потрудился Коля Литвинов, так расположив вопросительный знак в заглавии очерка, что тот оказался главным компонентом заглавия. Огромный, ростом с набранным очень крупно в два слога – две строки словом «колхоз» (надо сказать, что это соответствовало сути очерка: Стреляный доказывал, что нормальному крестьянину жить в колхозе невозможно!). А литература номера была представлена рассказом Виктора Некрасова «В высшей степени странная история» о проделках цензуры с его документальным фильмом об Италии и несколькими стихотворениями моего любимого поэта Олега Чухонцева, от которого правящий режим никогда не ждал ничего хорошего.

Войтехов появился в редакции через несколько дней. Поздно вечером. Дина передала персональное приглашение тем, кого он хотел видеть в своём кабинете.

Собственно, никакого совещания не было. Прозвучала только успокаивающая информация, что оружия Борис Ильич складывать не намерен, что борьба только начинается и что он лично уверен в её благополучном завершении.

Потом он приходил ещё несколько раз. «Меня оставили!» – неизменно провозглашал он. Но проходило время, и выяснялось, что он поторопился с выводами.

Странная создалась в журнале ситуация. Формально власть перешла к Иващенко и Гиневскому, но они не спешили ею пользоваться, понимали шаткость своего положения: а вдруг Войтехов и в самом деле вернётся, что тогда?

Войтехов их на свои совещания не вызывал, поэтому о том, что там было, они выпытывали у нас: «Ну что? Есть у него какие-нибудь шансы?»

Мы, разумеется, отвечали, что есть. И это держало их в ещё большем напряжении.

Новый 1967 год наша компания отмечала у меня дома на Арбате, а утром пошли продолжать на Смоленскую к Мише Рощину, куда явился слегка подвыпивший, но как всегда безукоризненно элегантный Войтехов. Он принёс коньяку, заставил каждого выпить, сам выпил, был непривычно разговорчив и по тому, как часто и многозначительно он говорил о своих обидчиках: «Они ещё об этом пожалеют!», я понял, что время работает не на Войтехова и что его чудесного возвращения не будет.

Неопределённость нашего положения заставила многих думать, как устраивать свою судьбу дальше. Ушла Рена Шейко. «У меня муж богатый», – кокетливо объяснила она, хотя её муж, Володя Гурвич, работал в отделе публицистики журнала «Москва», где платили не слишком много. Правда, он подрабатывал детективными романами, которые писал под псевдонимом Ишимов вместе с каким-нибудь милицейским чином и печатал в издательстве ДОСААФ. Он обладал невероятной работоспособностью. Позже Рена объясняла мне, что ушла из «РТ», потому что засела за сценарий. Но о судьбе её сценария и о её судьбе я уже говорил.

Ушла Наташа Карцева, заведующая отделом писем, чей муж, известный социолог Борис Грушин, частенько заходил к нам в комнату, где располагался отдел Саркисяна, который печатал его большие статьи. Высокая Наташа и маленький Грушин напоминали мне Пушкина с женой. По всей видимости, они любили друг друга. Чуть позже они уедут работать в Прагу в журнал «Проблемы мира и социализма», вокруг которого тогда собиралось немало прогрессивно настроенных авторов.