Стезя смерти

— Ты осознаешь ситуацию? — оборвал он, и та умолкла, стиснув в тонких пальцах полу платья. — Маргарет, ты арестована. Сейчас тебя допрашивают здесь, а твою горничную — внизу, в камере, и это единственная поблажка, сделанная ввиду твоего общественного положения. Но все прочее — все совершенно — будет таким же, как и в применении к иным бывающим здесь подозреваемым. Это — понятно?.. Итак, я повторяю свой вопрос: ты будешь настаивать на соблюдении упомянутого мной правила или мы не станем продлевать эти неприятные минуты, и тебя обыщу я?

— Как угодно, — чуть слышно ответила Маргарет после минутного безмолвия, обронив на Ланца быстрый взгляд, и на ее поблекших щеках проступили розовые пятна. — Мне… придется раздеваться?

— Не сейчас. Для начала сними кольца, серьги, броши, булавки — все украшения, и положи их сюда, на стол. Если ты будешь освобождена, и среди них не выявится ничего сверхобычного, все твои вещи будут тебе возвращены.

— Если? Что значит — «если»?

— Маргарет, не тяни время, — попросил Курт настоятельно. — Всем в этой комнате все происходящее неприятно, посему давай не станем затягивать.

— Да, — пробормотала она, поднимаясь и дрожащей рукой стягивая кольцо с пальца. — Конечно…

Курт стоял недвижимо, опираясь ладонями о стол позади себя, глядя на горку украшений и вспоминая, как это уже бывало — когда-то, словно давным-давно, словно жизнь назад, вечерами…

— Это все, — тихо выговорила Маргарет, отступив назад, и он, опомнившись, еще мгновение молчал, глядя на тонкие пальцы, теребящие друг друга.

— Нет, — возразил он тихо, наконец. — Серебряный гребень и две шпильки в твоей прическе. И распятие.

— Я должна снять покрывало?

— Госпожа фон Шёнборн, — вмешался Ланц со вздохом, — в вашем положении есть гораздо более серьезные вещи, о коих следует тревожиться, помимо распущенных волос и обнаженной головы.

— Но распятие — это мамино; майстер Ланц, вы ведь это знаете, оно осталось мне от мамы! Что в нем может быть дурного?

— Маргарет, — чуть повысил голос Курт, требовательно протянув руку. — Не усложняй. Сними, или это придется сделать мне.

Она помедлила еще мгновение, потом, отведя взгляд от Ланца, потянулась к золотой цепочке на шее. Когда зазвенел брошенный на стол гребень, до того сдерживающий собранные вместе золотистые локоны, ледяная пустота в груди на миг вспыхнула, будто пронзенная насквозь раскаленным лезвием, и угасла, оставив после себя непривычную, странную боль…

— Теперь стой на месте, — и голос тоже вдруг оборвался, едва не разбившись, едва не вырвавшись из-под контроля — на миг. — Приподними руки и не двигайся.

И на столь же короткое мгновение все вернулось, когда, приблизившись, коснулся вздрагивающих плеч — и прежний жар, и острое желание сорвать перчатки снова, отбросив, чтобы дотронуться до ее кожи, ощутить в пальцах шелк золотистых локонов, захотелось прижать ее, растерянную и беззащитную, к себе… И даже когда ушло мгновенное наваждение, происходящее все равно продолжало казаться противоестественным, безумным, словно все то, что еще день назад совершалось в полутемной комнате дома за каменной оградой, теперь творилось здесь, на глазах у постороннего, открыто и непристойно. И вздох, обороненный ею, когда руки коснулись чересчур нескромно, едва не заставил эти руки сжаться, остановившись…

— Кхм… — тихо, но настойчиво прозвучало за спиной, и Курт вздрогнул, отступив и отведя взгляд.

«Если почувствуешь, что не справляешься», — припомнилось ему; и все так же на долю секунды пришло в голову, что Керн прав, и следует отказаться от участия в этом, пока еще не поздно, пока не сорвался. И Ланц — тоже был прав: все его спокойствие этим утром было оттого лишь, что не успел еще понять, осмыслить все случившееся, осознать до конца…

Или, подумалось тут же, прав вновь внезапно пробудившийся рассудок, и происходящее при всей его двусмысленности просто и бесхитростно: перед ним женщина, красивая женщина, один взгляд на которую будит воспоминания вполне определенные, и в этой минутной слабости виновно единственно строптивое тело, не желающее расставаться с полюбившимися чувствами.

— Кхм, — повторил Ланц напористо, и он, прикрыв глаза, решительно выдохнул, вновь развернувшись к Маргарет.

— Сядь.

Твердость в голос возвратилась — оттого ли, что миновало не к месту ожившее желание, оттого ли, что рассудок снова взял верх, однако внутренняя дрожь ушла, охладился жар, опять уступая место холодной пустоте и бесчувствию, столь же внезапно, вмиг.

— Господи… — прошептала она, опустившись на табурет и прижав ладони к пылающему лицу; Курт вздохнул:

— Опусти руки, Маргарет, и смотри на меня.

Фиалковые глаза поднялись к нему медленно, глядя теперь с испугом, и он кивнул:

— Вот так. А теперь… Мне неприятно говорить эти слова тебе, но — все закончится быстро и просто, если мне не придется задавать тебе множество наводящих вопросов, и обо всем, что сделала, ты расскажешь сама, прямо сейчас и здесь. Честно, без утайки… дальше ты сама знаешь.

— Ничего не понимаю, — снова начала она; Курт поморщился: