Стигмалион

– Да. Пускай «Долорес» означает «боль», но тебя называют еще и «Лори», так? А Лори – это, между прочим, название австралийского попугая.

– Попугая? – захихикала я.

– Да-да, он так и называется: попугай лори. У него синяя голова, зеленая спина, оранжевая грудь, красный клюв, желтый затылок…

– Серьезно? Ну и палитра!

– Да, птица как будто вывалялась в красках… Хочешь историю?

– Давай.

– После похорон Тео я вернулся в гостиницу, не зная, куда себя деть и как дальше жить. Мир казался бессмысленным, бесцветным и мрачным. Как комья земли или траурная одежда. Наверное, так всегда и бывает после похорон… а потом я увидел на балконе целую стаю лори – они в Сиднее так же обычны, как у нас голуби, – которые расселись на перилах, дразнили друг друга, дурачились, висели вниз головой… Такие яркие, беззаботные, не знающие, что такое смерть и болезнь. Я распахнул дверь на балкон, и они брызнули во все стороны, как разноцветные мазки на картине… И, знаешь, я уже не помню, как добирался до кладбища и обратно, не помню лица людей на похоронах и какая стояла погода – память не захотела хранить эти воспоминания, но эта картинка – разлетающиеся радужным веером птицы – до сих пор стоит перед глазами…

Я умолкла, слушая этот необычный рассказ и ловя каждое слово. То ли алкоголь ударил в голову, то ли в этой истории действительно была заключена какая-то магия…

– Когда я слышу твое имя, – продолжил он, – то вспоминаю о попугаях, Долорес Иден Макбрайд. И о том, что жизнь полна красок и ярких мгновений. Нужно просто научиться их замечать…

– Спасибо, – зачем-то сказала я.

– Пожалуйста, – улыбнулся Вильям.

Мы выпили еще по стакану. А потом он взял меня за руку и потянул на пустой танцпол, слабо освещенный одной-единственной лампочкой. Кажется, мы прилично напились, но вряд ли осознавали это. Всего лишь земля ушла из-под ног. Всего лишь голова пошла кругом. Всего лишь два человека, которые знали цену прикосновениям, качались в танце, цепляясь друг за друга. Я положила голову на его плечо, он сжал мою ладонь – и Стигмалион был бессилен наказать нас за это.

– Теперь моя очередь узнать что-то, о чем ты еще никому не рассказывал, – пробормотала я Вильяму в шею.

Он немного подумал, а потом сказал:

– Ты была моим триггером.

– Кем?

– Триггером. Я испытывал очень неприятные чувства, когда видел или слышал твой голос… Панику… Злость… Раздражение.

– Вот как, – отстранилась я, чувствуя почти отчаяние. Мои ноги перестали чувствовать пол, и ритм танца, я, боюсь, тоже потеряла. – Как мне исправить это?

– Никак. Потому что все прошло… Помнишь тот день, когда мне пришлось увезти тебя с парковки?

– Не забуду до конца дней.

– Когда я закончил перевязывать твои руки и ты ушла, то я вдруг осознал, что ни разу за все то время, что мы провели вместе, не испытал паники или раздражения. Они просто ушли. И с тех пор больше не возвращались…

– Я надеюсь, они никогда не вернутся, – пробормотала я, едва не плача от облегчения. – Никогда-никогда.

Вильям ничего не ответил, но я почувствовала, что его рука крепче обвилась вокруг моей талии.

Мы закончили танец, выпили еще, а потом в баре не осталось никого, кроме нас. Полночи пролетело как одно мгновение. Мы вышли на улицу, было очень ветрено, но я совсем не чувствовала холода. Мне было жарко и головокружительно хорошо.

Вильям прикурил сигарету не с той стороны, тихо выругался по-норвежски и бросил ее. Я рассмеялась, глядя на тлеющий в темноте огонек. Он достал новую, щелкнул зажигалкой на ветру: огонь осветил его покалеченную кисть, и мне вдруг стало зябко. Я подошла к нему и взяла за руку.

– Вильям, скажи мне еще раз, что простил меня.

– Я простил, – кивнул он.

– Если бы я могла, то бы отдала тебе свои пальцы, – сказала очень серьезно.

– Если бы мог, я бы их взял, – отшутился он, хватая меня за руку и впиваясь зубами в ладонь.

Я рассмеялась, Вильям схватил меня в охапку, изображая изголодавшегося вампира, а потом мы прислонились к стене бара, теряя равновесие.

И его близость ошеломила меня. Весь мир перестал существовать. Осталась только его фигура, закрывшая собой полнеба, и лицо, освещенное теплым светом фонаря, и руки, коснувшиеся стены по обеим сторонам от моего тела.

– Можно задать вопрос? – спросила я, охрипнув.

– Задавай, – ответил Вильям, склонив голову так низко, что мои губы почти касались его уха.

– А ты когда-нибудь целовал кого-то?

– Несколько лет назад, – сказал он, заглядывая мне в лицо и заправляя за ухо выбившуюся прядь. – Две недели в больнице… Но, боюсь, это не считается?

Я набрала воздуха в легкие и выдохнула:

– Хочешь узнать, каково это?.. Никто никогда не узнает. Я никому не скажу. Даже под пытками. Унесу с собой в могилу…