Стихи

Сейчас мои товарищи в Берлине пляшут линду... Нас хоронила артиллерия... Мы непростительно стареем... Под вуалью лед зеленый... ПАМЯТИ ФАДЕЕВА (Я не любил писателя Фадеева...) Был я хмур и зашел в ресторан <Кама>... ГЕРОИНЯ РОМАНА (Выцвели мои глаза...) КОНЬ (Мне тебя любить нельзя...) Чему и выучит Толстой... Остается одно - привыкнуть... Вино мне, в общем, помогало мало... Когда я стану плохим старикашкой... Проходит пять, и семь, и девять... ПАМЯТИ МАНДЕЛЬШТАМА (Перечитываю Мандельштама...) У старого восточного поэта... Я подтверждаю письменно и устно...

* * * Сейчас мои товарищи в Берлине пляшут линду. Сидят мои товарищи в венгерских кабачках. Но есть еще товарищи в вагонах инвалидных С шарнирными коленями и клюшками в руках.

Сейчас мои товарищи, комвзводы и комбаты У каждого по Ленину и Золотой Звезде Идут противотанковой профессии ребята, Ребята из отчаянного ОИПТД*.

Достали где-то шпоры все, звенят по Фридрихштрассе, Идут по Красной площади чеканным строевым. А я сижу под Гомелем, с зубровкой на террасе, И шлю им поздравления по почтам полевым.

1945

*ОИПТД - огневой истребительный противотанковый дивизион.

* * * Нас хоронила артиллерия. Сначала нас она убила. Но, не гнушаясь лицемерия, Теперь клялась, что нас любила.

Она выламывалась жерлами, Но мы не верили ей дружно Всеми обугленными нервами В натруженных руках медслужбы.

За нас молились леди Англии И маркитантки полковые. Нас интервьюировали б ангелы, Когда бы были таковые.

Мы доверяли только морфию, По самой крайней мере - брому. А те из нас, что были мертвыми Земле, и никому другому.

Тут всё еще ползут, минируют И принимают контрудары. А там - уже иллюминируют, Набрасывают мемуары...

И там, вдали от зоны гибельной, Циклюют и вощат паркеты, Большой театр квадригой вздыбленной Следит салютную ракету.

А там по мановенью файеров Взлетают стаи лепешинских, И фары плавят плечи фрайеров И шубки дамские в пушинках.

Бойцы лежат. Им льет регалии Монетный двор порой ночною. Но пулеметы обрыгали их Блевотиною разрывною!

Но тех, кто получил полсажени, Кого отпели суховеи, Не надо путать с персонажами Ремарка и Хемингуэя.

Один из них, случайно выживший, В Москву осеннюю приехал. Он по бульвару брел, как выпивший, И средь живых прошел, как эхо.

Кому-то он мешал в троллейбусе Искусственной ногой своею. Сквозь эти мелкие нелепости Он приближался к Мавзолею.

Он вспомнил холмики размытые, Куски фанеры по дорогам, Глаза солдат, навек открытые, Спокойным светятся упреком.

На них пилоты с неба рушатся, Крестами в тучах застревают... Но не оскудевает мужество, Как небо не устаревает.

И знал солдат, равны для Родины Те, что заглотаны войною, И те, что тут лежат, схоронены В самой стене и под стеною.

1946-1984

* * * Мы непростительно стареем И приближаемся к золе. Что вам сказать? Я был евреем В такое время на земле.

Я не был славой избалован И лишь посмертно признан был, Я так и рвался из былого, Которого я не любил.

Я был скупей, чем каждый третий, Злопамятнее, чем шестой. Я счастья так-таки не встретил, Да, даже на одной Шестой!

. . . . . . . . . . . . .

Но даже в тех кровавых далях, Где вышла смерть на карнавал, Тебя, народ, тебя, страдалец, Я никогда не забывал.

Когда, стянувши боль в затылке Кровавой тряпкой, в маяте, С противотанковой бутылкой Я полз под танк на животе,

Не месть, не честь на поле брани Не слава и не кровь друзей, Другое смертное желанье Прожгло мне тело до костей.

Была то жажда вековая Кого-то переубедить, Пусть в чистом поле умирая, Под гусеницами сгорая, Но правоту свою купить.

Я был не лучше, не храбрее Моих орлов, моих солдат, Остатка нашей батареи, Бомбленной шесть часов подряд.

Я был не лучше, не добрее, Но, клевете в противовес, Я полз под этот танк евреем С горючей жидкостью <КС>.

1947

* * * Под вуалью лед зеленый, А помнишь года: Тебя мчали эшелоны Бог знает куда...

Под вуалью жар карминный, А помнишь года: Шла ты по тропинке минной Бог знает куда...

С кем пила ты, с кем спала ты, Храни про себя. От траншеи до палаты Носила судьба.

И со мной примерно то же Случалось тогда, Тоже выжил, тоже прожил Все эти года.

Тоже лучших, тоже верных Друзей схоронил, Пью в их память сладкий вермут, Сырец раньше пил.

Неудобно рюмкой тонкой Его распивать, Как негоже песне звонкой На тризне бывать.

Пей за мертвого солдата, За сердце его... А желать ему не надо Уже ничего...

1947

ПАМЯТИ ФАДЕЕВА Я не любил писателя Фадеева, Статей его, идей его, людей его, И твердо знал, за что их не любил. Но вот он взял наган, но вот он выстрелил Тем к святости тропу себе не выстелил, Лишь стал отныне не таким, как был.

Он всяким был: сверхтрезвым, полупьяненьким, Был выученным на кнуте и прянике, Знакомым с мужеством, не чуждым панике, Зубами скрежетавшим по ночам. А по утрам крамолушку выискивал, Кого-то миловал, с кого-то взыскивал. Но много-много выстрелом тем высказал, О чем в своих обзорах умолчал.

Он думал: <Снова/>начинается>. Ошибся он, но, как в галлюцинации, Вставал пред ним весь путь его наверх. А выход есть. Увы, к нему касательство Давно имеет русское писательство: Решишься - и отмаешься навек.

О, если бы рвануть ту сталь гремящую Из рук его, чтоб с белою гримасою Не встал он тяжело из-за стола. Ведь был он лучше многих остающихся, Невыдающихся и выдающихся, Равно далеких от высокой участи Взглянуть в канал короткого ствола.

* * * Был я хмур и зашел в ресторан <Кама>. А зашел почему - проходил мимо. Там оркестрик играл, и одна дама Все жрала, все жрала посреди дыма.

Я зашел, поглядел, заказал, выпил, Посидел, погулял, покурил, вышел. Я давно из игры из большой выбыл И такою ценой на хрена выжил...

1969

ГЕРОИНЯ РОМАНА Выцвели мои глаза, И любить меня нельзя, А когда-то было можно, А теперь уже нельзя.

Сморщились мои уста, Говорят, что неспроста: Миловали, целовали Без венца и без креста.

А была-то я вкусна И богата, как казна, Хоть была простого званья, Не графиня, не княжна.

Не графиня, не княжна И не мужняя жена. Говорят, отбаловала, Наступила тишина.

Отшумел последний бал, И драгун мой ускакал, Наш известный сочинитель, Пишет выше всех похвал.

Он прославился весьма Канительностью письма. И, однако ж, не хватило Нервного ему ума.

Я, которая была, Я, огонь и кабала, В этой книге не воскресла, А навеки умерла.

Дай-ка, Дуня, полуштоф И гони ты их, шутов, Тех облезлых кавалеров, Выщипанных петухов.

60-е

КОНЬ Мне тебя любить нельзя, И тебе меня не надо. Длинные твои глаза Пострашнее звездопада.

Проходи же стороной, Я с тобой не баловался, Я кобылкой вороной Просто так полюбовался.

Свежим сеном похрустел, В торбе мордою похрупал, Ни страстей, ни скоростей, Проходи ж, играя крупом.

Там, гарцуя при луне, Силушкой другие пышут. О тебе и обо мне Не напишут, не напишут

Русской прозою литой, Содержательной и честной, Знаменитый Лев Толстой И Куприн весьма известный.

70-е

* * * Чему и выучит Толстой, Уж как-нибудь отучит Сталин. И этой практикой простой Кто развращен, а кто раздавлен.

Но все-таки, на чем и как Мы с вами оплошали, люди? В чьих только ни были руках, Всё толковали о врагах И смаковали впопыхах Прописанные нам пилюли...

Ползет с гранатою на дот Малец, обструганный, ушастый. Но он же с бодрецой пройдет На загородный свой участок.

Не злопыхая, не ворча, Яишенку сжевав под стопку, Мудрует возле <Москвича>, Живет вольготно и неробко.

Когда-то, на исходе дня, Он, кровь смешав с холодным потом, Меня волок из-под огня... Теперь не вытащит, не тот он.

И я давно уже не тот: Живу нестрого, спорю тускло, И на пути стоящий дот Я огибаю по-пластунски.

1970-е

* * * Остается одно - привыкнуть, Ибо все еще не привык. Выю, стало быть, круче выгнуть, За зубами держать язык.

Остается - не прекословить, Трудно сглатывать горький ком, Философствовать, да и то ведь, Главным образом, шепотком.

А иначе - услышат стены, Подберут на тебя статьи, И сойдешь ты, пророк, со сцены, Не успев на нее взойти.

70-е

* * * Вино мне, в общем, помогало мало, И потому я алкашом не стал. Иначе вышло: скучноват и стар, Хожу, томлюсь, не написал романа.

Все написали, я - не написал. Я не представил краткого отчета. И до сих пор не выяснено что-то, И никого не спас, хотя спасал.

Так ты еще кого-то и спасал? Да, помышлял, надеялся, пытался. По всем статьям пропал и спасовал, Расклеился, рассохся и распался.

Выходит - всё? А между тем живу, Блины люблю, топчу в лугах траву. Но начал я, однако же, с вина. Так вот, хочу сказать: не налегаю. Мне должно видеть трезво и сполна Блины - блинами и луга - лугами.

И женщину, которая ушла, Не называй разлюбленной тобою, А говори: <Такие/>, брат, дела>. И - дальше, словно кони к водопою.

О трезвость, нет надежнее опор, Твой чуткий щуп держу я как сапер. Нет, я тебя не предал и не выдал, Но логикой кое-какой подпер, Которая, увы, мой главный идол.

70-е

* * * Когда я стану плохим старикашкой, Жадно питающимся кашкой, Больше овсяной, но также иной, То и тогда позабуду едва ли Там, на последнем своем перевале, Нашу любовь в Москве ледяной.

Преувеличиваю? - Малость. А что еще мне в жизни осталось? А вот что в жизни осталось мне: Без тени преувеличенья Изобразить любви теченье Коряги, тина, мусор на дне.

70-е

* * * Проходит пять, и семь, и девять Вполне ничтожных лет. И все тускней в душе - что делать Серебряный твой след.

Я рюмку медленно наполню, Я весел, стар и глуп. И ничего-то я не помню, Ни рук твоих, ни губ.

На сердце ясно, пусто, чисто, Покойно и мертво. Неужто ничего? Почти что, Почти что ничего.

1978

ПАМЯТИ МАНДЕЛЬШТАМА Перечитываю Мандельштама, А глаза отведу, не солгу Вижу: черная мерзлая яма С двумя зэками на снегу.

Кто такие? Да им поручили Совершить тот нехитрый обряд. Далеко ж ты улегся в могиле От собратьев, несчастный собрат,

От огней и камней петроградских, От Москвы, где не скучно отнюдь: Можно с Блюмкиным было задраться, Маяковскому сухо кивнуть.

Можно было... Да только на свете Нет уже ни того, ни того. Стала пуля, наперсница смерти, Шуткой чуть ли не бытовой.

Можно было, с твоей-то сноровкой, Переводы тачать и тачать. И рукой, поначалу лишь робкой, Их толкать, наводняя печать. Черепной поработать коробкой И возвышенных прав не качать.

Можно было и славить легонько, Кто ж дознается, что там в груди? Но поэзия - не велогонка, Где одно лишь: держись и крути.

Ты не принял ведущий наш метод, Впалой грудью рванулся на дот, Не свихнулся со страху, как этот, И не скурвился сдуру, как тот.

Заметался горящею тенью, Но спокойно сработало зло. И шепчу я в смятенном прозренье: - Как же горько тебе повезло

На тоску, и на боль, и на силу, На таежную тишину, И, хоть страшно сказать, на Россию, А еще повезло - на жену.

80-е

* * * У старого восточного поэта Я встретил непонятный нам призыв: Тиранить, невзлюбить себя. И это Сработало, до пят меня пронзив.

Нет у Христа подобного завета, И не ищите. Тут видна рука Раскосого и сильного аскета, Что брюхо вспарывает в час рассвета И собственные держит потроха.

Он сам с собой вчистую расквитался, Когда, взойдя на этот эшафот, Одной рукой за воздух он хватался, Другою - за распоротый живот.

О харакири варварская сущность, Гордыня, злоба, мужество и спесь. Но с чем я против них, убогий, сунусь, Нестрогий весь, перегоревший весь?

80-е

* * * Я подтверждаю письменно и устно, Что, полных шестьдесят отбыв годов, Преставиться, отметиться, загнуться Я не готов, покуда не готов.

Душа надсадно красотой задета, В суглинке жизни вязнет коготок. И мне, как пред экзаменом студенту Еще б денек, а мне еще б годок.

Но ведомство по выдаче отсрочек Чеканит якобинский свой ответ: Ты, гражданин, не выдал вещих строчек, Для пролонгации оснований нет.

Ступай же в ночь промозглым коридором, Хоть до небытия и неохоч. И омнопоном или промедолом Попробуй кое-как себе помочь.

14 августа 1984