Стихи (3)

И, красные цветы кусая зубами,

Морщит губы улыбкой сквозь веток венок.

Вот он, как белка, исчез проворный,

И смех его искрится в каждом листе,

И веришь, вздрогнув в тревоге невольной,

Поцелую, скрытому в лесной дремоте.

Перевод Н. Банникова:

Где ветви, словно облако резное,

Сквозь золото резьбы, среди купав,

Где, цепенея в тишине и зное,

Спит поцелуй на гибких стеблях трав,

Просунул рожки фавн, кося глазами,

Как старое вино, шафранно-ал,

И, рот набив багряными цветами,

Он выпрямился и захохотал.

Потом он, будто белка, мигом скрылся,

Звенящим хохотом тревожа лес,

А поцелуй, что в тишине таился,

Спугнул снегирь и тотчас сам исчез.

XXV. Сидящие

Впервые напечатано без ведома автора в "Лютэс" за 12-19 октября 1883 г. и в книге Поля Верлена "Пр_о_клятые поэты" (1884).

Так же как и предыдущее, сохранено Верленом и печатается но его копии, написанной, видимо, по памяти.

В "Пр_о_клятых поэтах" Верлен рассказал как бы внешнюю историю этого зловещего шедевра: шарлевильских библиотекарей, и особенно главного библиотекаря, донимали просьбы школяра Рембо, выписывавшего десятками редкие и старинные книги. Верлен не ставил себе цель раскрыть символический смысл неистово-злобного стихотворения Рембо, но у него вырвалось подсказанное текстом или беседами с Рембо ключевое определение главного библиотекаря "отличный бюрократ".

Для понимания гневного пафоса стихотворения в его символике и во временной перспективе, обращенной к XX в., многое дает стих 40, где говорится о "fiers bureaux" (о "конторах важных").

Сила пафоса ненависти Рембо ведет к словотворчеству: под пером его возникают гротескные неологизмы, соответствующие основной метафоре сочетания сидней с сиденьями.

Другие переводы - А. Гатова и В. Парнаха.

Перевод А. Гатова (под заголовком "Заседатели"):

Черны, как опухоли; синь и зелень дуг

Вокруг их век; дрожат, и пальцы в бедра врыты.

И черепа у них с налетом смутных мук,

Как прокаженные кладбищенские плиты.

В эпилептической любви их костяки

Вобрали стульев их огромные скелеты.

Рахит поджатых ног и перегар тоски

Пред адвокатами в упор зимой и летом.

Их кожа лоснится - хрустящий коленкор.

Сиденья и они срослись в один орнамент.

За окнами к весне оттаивает двор,

И трепет этих жаб взорвался волдырями.

В коричневых штанах, на стульях, - и углы

Соломы с добротой к зазубринам их чресел.

Душа погасших солнц - в бессилии золы,

В соломе выжженной - зерно, и колос весел.

К коленным чашечкам - зубами, и под стул

Уходят пальцы их - бравурный марш с трубою.

И баркаролы гул их вены захлестнул,

И страсть морочит качкой боковою.

О, не подняться 6 им! Они встают, рыча,

И это гибель, кораблекрушенье.

С кошачьей ловкостью жестокость палача,

И панталоны их вздувает при движенье.

Вы слушаете их, и жажды кипяток

Ударить о стену башками их, плешивых,

Сшибить стремительно с кривых звериных ног.

Их пуговицы в ряд, как злость зрачков фальшивых.

Зрачки процеживают вечно черный яд,

Рукой невидимой убийство шлют вдогонку.

Посмотрят, и глаза избитых псов слезят,

И жарко вам, попав в кровавую воронку.

Садятся - снова грязных строй манжет.

Их подняли, расстроили их, чтобы

Нарушить желез их многочасовый бред,

Когда, как виноград, качаются их зобы.

И вновь на веки им спустил забрала сон.

На кулаки мечта кладет их подбородки,

Туркочет про любовь, и все они вдогон

Приклеиваются слюной к своей находке...

Цветы чернильные и брызги запятых

Подобны пестикам, их в лихорадку бросив

Под сонный зуд стрекоз зелено-золотых...

- И пол их взводят острия колосьев.

Перевод В. Парнаха:

Рябые, серые; зелеными кругами

Тупые буркалы у них обведены;

Вся голова в буграх, исходит лишаями,

Как прокаженное цветение стены;

Скелету черному соломенного стула

Они привили свой чудовищный костяк;

Припадочная страсть к Сиденью их пригнула,

С кривыми прутьями они вступают в брак.

Со стульями они вовек нерасторжимы.

Подставив лысину под розовый закат,

Они глядят в окно, где увядав зимы,

И мелкой дрожью жаб мучительно дрожат.

И милостивы к ним Сидения; покорна

Солома бурая их острым костякам.

В усатом колосе, где набухали зерна,

Душа старинных солнц сияет старикам.

И так Сидящие, поджав к зубам колени,

По днищу стульев бьют, как в гулкий барабан,

И рокот баркарол исполнен сладкой лени,

И голову кружит качанье и туман.

Не заставляй их встать! Ведь это катастрофа!

Они поднимутся, ворча, как злобный кот,

Расправят медленно лопатки... О Голгофа!

Штанина каждая торчком на них встает.

Идут, и топот ног звучит сильней укоров,

И в стены тычутся, шатаясь от тоски,

И пуговицы их во мраке коридоров

Притягивают вас, как дикие зрачки.

У них незримые губительные руки...

Усядутся опять, но взор их точит яд,

Застывший в жалобных глазах побитой суки,

И вы потеете, ввергаясь в этот взгляд.

Сжимая кулаки в засаленных манжетах,

Забыть не могут тех, кто их заставил встать,

И злые кадыки у стариков задетых

С утра до вечера готовы трепетать.

Когда суровый сон опустит их забрала,

Они увидят вновь, плодотворя свои стул,

Шеренгу стульчиков блистательного зала,

Достойных стать детьми того, кто здесь уснул.

Чернильные цветы, распластанные розы

Пыльцою запятых восторженно блюют,

Баюкая любовь, как синие стрекозы,