Но детина в регалиях иливолк в макинтоше,в фуражке с немецким крутым козырьком,охрипший и весь перекошенный,в остановившемся автомобиле —или опять же банкетс кавказским вином —нет.Покойный мой тезка,писавший стихи и в полоску,и в клетку, на самом восходевсесоюзно-мещанского класса,кабы дожил до полдня,нынче бы рифмы натягивална «монументален»,на «переперчил»и так далее.
1944, Кембридж, Масс.
К Кн. С. М. Качурину
1
Качурин, твой совет я приняли вот уж третий день живув музейной обстановке, в синейгостиной с видом на Неву.Священником американскимтвой бедный друг переодет,и всем долинам дагестанскимя шлю завистливый привет.От холода, от перебоевв подложном паспорте, не сплю:исследователям обоевлилеи и лианы шлю.Но спит, на канапе устроясь,коленки приложив к стенеи завернувшись в плед по пояс,толмач, приставленный ко мне.
2
Когда я в это воскресенье,по истечении почтитридцатилетнего затменья,мог встать и до окна дойти;когда увидел я в туманевесны, и молодого дня,и заглушенных очертанийто, что хранилось у менятак долго, вроде слишком яркойцветной открытки без угла(отрезанного ради марки,которая в углу была);когда все это появилосьтак близко от моей души,она, вздохнув, остановилась,как поезд в полевой тиши.И за город мне захотелось:в истоме юности опятьмечтательно заныло тело,и начал я соображать,как буду я сидеть в вагоне,как я его уговорю,но тут зачмокал он спросоньяи потянулся к словарю.
3
На этом я не успокоюсь,тут объясненье жизни всей,остановившейся, как поездв шершавой тишине полей.Воображаю щебетаньев шестидесяти девятиверстах от города, от зданья,где запинаюсь взаперти,и станцию, и дождь наклонный,на темном видный, и потомзахлест сирени станционной,уж огрубевшей под дождем,и дальше: фартук тарантасныйв дрожащих ручейках, и всеподробности берез, и красныйамбар налево от шоссе.Да, все подробности, Качурин,все бедненькие, каковыкрай сизой тучи, ромб лазурии крап ствола сквозь рябь листвы.Но как я сяду в поезд дачныйв таком пальто, в таких очках(и, в сущности, совсем прозрачный,с романом Сирина в руках)?