Стихи

Так как все проходит мимо —
Нам таинственность нужна —
Вроде радужного дыма,
Вроде бреда или сна.

Сравнивая свою поэзию с фетовской, Полонский писал: «Твой талант — это круг, мой талант — линия. Правильный круг — это совершеннейшая, то есть наиболее приятная для глаз форма… но линия имеет то преимущество, что может и тянуться в бесконечность и изменять свое направление».

В самом деле, о стихах его можно сказать, что они «тянутся и бесконечность». Потому и в концовках стихов нет замыкания, исчерпанности темы. То же впечатление «открытого стиха» дают и излюбленные им безответные вопросы:

Что звенит там вдали — и звенит и зовет?
И зачем там в степи пыль столбами встает?

Потому так и любит Полонский сами образы «степи», «дали», «простора». И образ родины, и образ прекрасной женской души, и прямое лирическое излияние так или иначе слиты с образами «простора». Он может и прямо становиться главным героем стихотворения:

У него на родине
Ни озер, ни гор.
У него на родине
Степи да простор.

Из простора этого
Некуда бежать,
Думы с ветром носятся —
Ветра не догнать.

Образ этот многозначен: здесь есть и тоска безысходности, и обаяние и властная сила бесконечной протяженности и открытости дали, а самое замечательное — одновременность этого переживания. Но и там, где «простор» как будто не назван прямо, — он все-таки живет в стихах:

Дальний звон пронесся
За рекой широкой…

Но как будто там — вдали,
          Из-под этих туч,
За рекою — огонька
          Вздрагивает луч…

Вот это «там, вдали» — основная движущая сила стиха Полонского, создающая своеобразие его лирического мира. И однако, это не романтический взлет «туда» — в отвлеченную, неземную даль, — у него всегда, как писал Вл. Соловьев, «чувствуешь в поэтическом порыве и ту землю, от которой он оттолкнулся». Вот очень характерный для Полонского образ:

Подо мной таились клады,
Надо мной стрижи звенели,
Выше — в небе — над Рязанью —
К югу лебеди летели…

Взгляд, отрываясь от земли, поднимается выше: не просто «надо мной», а «выше — в небе», и совсем как будто тонет, в вольной дали. Обратим внимание на словосочетание «лебеди летели» — оно одновременно и прозаически точное выражение и звукоподражание, как бы имитация легкого трепета крыльев. Создается впечатление отрешенного и дальнего полета, а вместе с тем столь же существенно для поэта, что само небо-то все-таки «над Рязанью». Так, между двумя полюсами — твердой реальностью «земли» и безоглядным порывом к «небу» — и держится все напряжение стиха Полонского. Напряжение это ощущается и в тех стихах, где «даль», «простор» прямо не названы, в стихах как будто бытового сюжета: случайная встреча, мещанская драма, картинка жизни — «в уездном нашем городишке», «в одной знакомой улице». Эта его особенность отразилась на всем стиле, вплоть до мельчайших его выявлений, даже до знаков препинания: очевидно, не случайно любимый знак поэта — тире, которым он и в письмах и в стихах, особенно в минуты наивысшего волнения, так охотно заменяет все остальные. Тире играет ту же содержательную роль, что и безответные вопросы, и незавершенность концовок, и излюбленные образы дали. Можно даже сказать, что это как бы наглядное, графическое выражение той самой «линии», с которой Полонский сравнивает свой талант.

Критика неоднократно отмечала наибольшую близость Полонского к Пушкину — прежде всего в выявлении красоты обыденной жизни. У Полонского, однако, полюса разведены: и будничность жизни сгущена, и усилена ее таинственность. И это в какой-то мере приближает его к символистам, но не к декадентам, которых он решительно не принимал. О символизме здесь идет речь в том смысле, какой придавали ему наиболее серьезные теоретики и поэты — Блок, Вяч. Иванов: не навязывание миру явлений чуждого им смысла, но обнаружение в них их собственной глубины и многомерности. Вот почему Блок и называл Полонского в числе «избранников», «великих учителей». Эта близость особенно ясно проступает в поздних стихах Полонского — «Лебедь», «На пути», «Вдова», «Хуторки», «Зимняя невеста», где образ, как бы колеблется на самой грани прямого и символического смысла. «Даже когда Полонский становится, кажется, твердо на реальный фундамент, когда он описывает какое-либо самое подлинное, чуть ли не ежедневное житейское происшествие — и там он создает какую-то полулегенду, какую-то „сказку действительности“, как „Вдова“, „Казачка“, „Хуторки“ или чудесный „Деревенский сон“», — писал критик П. Перцов. Когда, читаешь, например: