Стихи

Пойми же наконец, пойми: я не хочу,
О женщина, признать твоей жестокой власти.
Возненавидеть гнет безумной дикой страсти
И презирать тебя я сердце научу.
Нет, я не дам тебе смеяться надо мною,
Как воду пить струи моих горячих слез…

Какой уж тут Балуев, какая на хрен «Братская ГЭС»!

Неумолимое, прекрасное чело,
За все – прими благословенье!

Ой-ё-ё-й, читатель!

Ой-ё-ё-ё-ё-й!

XIV

Но все это еще можно было бы как-нибудь приспособить, пересилить, обезвредить, вытеснить и забыть, если бы не четвертая книжка в скромненьком учпедгизовском переплете, без всяких ятей и еров, и никакой цензурою не дозволенная.

«Александр Блок. Избранное».

«В эту минуту показалось ему, что мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая один глаз».

XV

И понеслось.

И уже через три месяца новорожденный поэт Эдуард Дымный сочетал через строку «синий таинственный вечер» с «твои хрупкие нежные плечи», хотя Тома В. была здоровее и грудастее всех одноклассниц, а еще через два года, уже избавившись от удивительного псевдонима, он по всем правилам Квятковского завершал свой первый венок сонетов с эпиграфом «Amor omnia vincit» (кажется, так) и посвящением Свете К.

XV

Потому что именно так «начинают жить стихом», поверь мне, именно так, потому что «и впрямь крадет детей» никакая не сирень, а вот эти буковки, выстроившиеся in the best order, чтобы описать ее (сирени) «страшную красоту», изобразить нам ее «глубокий обморок», и «намокшую воробышком ветвь», и «запевающий сон, зацветающий свет», и «свежий дух синели», и то, как Аполлон Николаевич Майков, нарвав поу тру этих благоуханных веток, «вдруг холодною росой» брызнул на «сонную малютку» и «победил в ней укоризну свежей вестью о весне!», потому что (на самом-то деле) не для побеждения же подобных укоризн и не для девических же вздохов Томы, Светы, Плениры, Делии, Зюлейки, Любови Дмитриевны (не говоря уж об одоевцевых и берберовых) и даже не для Наталии же Николаевны «живут стихом» и «не жалеют для звуков жизни», и не только же (поверь!) для разделения с оными прелестницами любострастного пламени, и даже не только для того, чтобы «высказать ся – всей мировой немоте назло», а чтобы, «крадучись, играя в прятки» и «шаря под дурака» и «придурковатого подпаска», все-таки прокрасться и выкрасть хоть одного– единственного ребеночка у этой обнаглевшей, торжествующей, вопящей велиим гласом, всепожирающей немоты, чтобы одурманить его этим «ворованным воздухом» и умыкнуть навсегда в мир сладких звуков и, наверное, молитв, на роковой простор ликующих, скорбящих, славословящих, изрыгающих хулу фонем, морфем и синтагм, на млечные пути тоски и свободы, чтобы никогда, никогда не замирала бесплодно эта песня, в которую «так вложено много».

Уф-ф-ф!..

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Юная бабушка! Кто целовал

Ваши надменные губы?

Марина Цветаева

I

В отличие от Карповны и Монашки наша ближайшая соседка, баба Агнесса, была старухой грязной и бессмысленной.

Впервые она привлекла мое внимание уже после своей смерти и моего дембеля, когда я, расспрашивая бабушку о прошлом нашего, уже обреченного на снос и обезлюдевшего двора, заметил странные зияния в ее рассказах.

Любопытство мое было разожжено, и напрасно надеялась Роза Васильевна утолить его кратким и сухим «Бессовестная она была женщина, вот и все». Ей пришлось-таки – неохотно и даже с несвойственным ей раздражением – отвечать на мои каверзные вопросы. Эти отрывочные сведения до того не вязались с образом второстепенного и жалкого персонажа моих воспоминаний и вошли в такой резонанс с моим, изрядно попритихшим в казарме, но все еще постыдно буйным, романтизмом, что я не угомонился, пока не выпытал у Розы Васильевны все.

II

Информация, предоставленная моей собственной памятью, была скучна и скудна. Агнесса никогда не представляла какого-нибудь интереса и не вызывала никаких человеческих эмоций у малолетнего соседа – разве что мимолетную гадливость при взгляде на грузное чучело, неподвижно и привычно сидящее на солнцепеке в каком-то засаленном до блеска плюшевом халате, из-под которого высовывалась заскорузлая ночная рубашка.

Даже в том, что у этой страхолюдины были всегда ярко и неаккуратно накрашены губы, я, как ни странно, не видел ничего необыкновенного.

III

Она была очень сильно, почти непроницаемо глухой, поэтому с годами сделалась и немой, и, кажется, слепой.

Ее отличие от заброшенной Карповны и сребровечной вьельфильки закл юч алось еще и в том, что Агнесса не была в буквальном смысле одинока. В том же коридоре жил ее сын, дядя Жора, с женою и двумя детьми. Был он запойным пьяницей, отсидевшим, как и дядя Руслан, «срока огромные на Северах», но тоже за какую-то мелкую подростковую уголовщину.

IV