Стихи

в моей душе, но наконец я пал
перед соблазном Сашкиных рассказов
и зрелищ любострастных возалкал.
Лет семь нам было. В чаяньи экстазов
неведомых я млел и трепетал.
В особенности Токишева Аза
(я вынужден фамилью изменить —
еще узнает, всяко может быть)

20

влекла нас, очевидно, потому,
что мы чутьем звериным уловляли
вокруг нее таинственную тьму
намеков, сплетен. У Хохловой Гали
она квартировала. Почему
в греховности ее подозревали —
неясно. Разведенкою была
она. К тому ж без своего угла.

21

От тридцати до сорока, а может,
и меньше было ей. Огромный бюст,
шиньон огромный, нос огромный тоже.
Тугой животик, нитка алых бус.
Метр пятьдесят с шиньоном. На «Искоже»
она была бухгалтершей. Но пусть
читатель лучше вспомнит крышку пудры
с портретом Карменситы чернокудрой.

22

И мы подстерегли ее! Когда
она, как мусульманке подобает,
с кувшином серебристым (лишь вода,
отнюдь не целлюлоза очищает
ислама дочерей) вошла туда,
куда опять, увы, не поспевает
тройная рифма, я за Сашкой вслед
шмыгнул в отсек соседний… Сколько лет

23

прошло, а до сих пор еще мне страшно
припомнить это – только Сашка смог
сучок проклятый вытащить, ужасный
раздался крик, и звон, и плеск! Мой Бог!
Остолбенев, я видел, как напрасный
крючок был сорван бурей, как Сашок
пытался мимо проскользнуть взбешенной
бухгалтерши, как оживлялся сонный,

24

залитый солнцем двор… Я был спасен
каким-то чудом. Почему-то Аза
заметила лишь Сашку… Как же он
был выпорот! Никто меня ни разу
так не порол. А после заточен
он был в сарай до ночи. Впрочем, сразу
уже под вечер следующего дня
к окошкам бани он манил меня.

25

Но тщетно… Представляю, как злорадно
из «Обозренья книжного» О. М.
посмаковал бы случай этот. Ладно.
Неинтересно это. Между тем
есть столько интересного! Отрадно
Пегасу на раздолье свежих тем
резвиться и пастись – пускай немного
воняет, но уж лучше, чем дорога

26

шоссейная, где тянется обоз
усталых кляч… И кстати, о дорогах!
Пыхтит и пахнет сажей паровоз,
не списанный еще. Давай-ка трогай,
и песню не забудь, и папирос
дым голубой в вагоне-ресторане
ты не забудь, и жидкий чай в стакане

27

с барочным подстаканником, и взгляд
в окне кромешном двойника смешного,
и как во тьме мучительно храпят
в купе соседнем, как проходишь снова
в конец вагона, и бредешь назад,
прочтя дугой начертанное слово
безжалостное «Занято». Но вот
свободно наконец. И настает

28