Под пристани гомон прощальныйв селе, где обрыв да песок,на наш пароходик недальнийс вещичками сел паренек.Он весел, видать, и обижен,доволен и вроде как нет,уже под машинку острижен,еще по-граждански одет.По этой-то воинской стрижке,по блеску сердитому глазмы в крепком сибирском парнишкесолдата признали сейчас.Стоял он на палубе сирои думал, как видно, что онот прочих речных пассажировнезримо уже отделен.Он был одинок и печаленсреди интересов чужих:от жизни привычной отчалил,а новой еще не достиг.Не знал он, когда между намистоял с узелочком своим,что армии красное знамяуже распростерлось над ним.Себя отделив и принизив,не знал он, однако, того,что слава сибирских дивизийуже осенила его.Он вовсе не думал, парнишка,что в штатской одежде у насвоенные красные книжкитихонько лежат про запас.Еще понимать ему рано,что связаны службой однойвеликой войны ветераныи он, призывник молодой.Поэтому, хоть небогато —нам не с чего тут пировать, —мы, словно бы младшего брата,решили его провожать.Решили хоть чуть, да отметить,хоть что, но поставить ему.А что мы там пили в буфете,сейчас вспоминать ни к чему.Но можно ли, коль без притворства,а как это есть говорить,каким-нибудь клюквенным морсомсолдатскую дружбу скрепить?
1957
Зимняя ночь
Татьяне
Не надо роскошных нарядов,в каких щеголять на балах, —пусть зимний снежок Ленинградатебя одевает впотьмах.Я радуюсь вовсе недаромусталой улыбке твоей,когда по ночным тротуарамидем мы из поздних гостей.И, падая с темного неба,в тишайших державных ночахкристальные звездочки снегаблестят у тебя на плечах.Я ночью спокойней и строже,и радостно мне потому,что ты в этих блестках похожана русскую зúму-зимý.Как будто по стежке-дорожке,идем по проспекту домой.Тебе бы еще бы сапожкида белый платок пуховой.Я, словно родную науку,себе осторожно твержу,что я твою белую рукупокорно и властно держу…Когда открываются рынки,у запертых на ночь дверейс тебя я снимаю снежинки,как Пушкин снимал соболей.