Я не о тех золотоглавыхпевцах отеческой земли,что пили всласть из чаши славыи в антологии вошли.И не о тех полузаметныхсвидетелях прошедших лет,что все же на листах газетныхоставили свой слабый след.Хочу сказать, хотя бы сжато,про тех, что, тщанью вопреки,так и ушли, не напечатаводной-единственной строки.В поселках и на полустанкахони — средь шумной толчеи —писали на служебных бланкахстихотворения свои.Над ученической тетрадкой,в желанье славы и добра,вздыхая горестно и сладко,они сидели до утра.Неясных замыслов величьеих души собственные жгло,но сквозь затор косноязычьяпробиться к людям не могло.Поэмы, сложенные в спешке,читали с пафосом онипод полускрытые усмешкиих сослуживцев и родни.Ах, сколько их прошло по светуот тех до нынешних времен,таких неузнанных поэтови нерасслышанных имен!Всех бедных братьев, что к потомкамне проложили торный путь,считаю долгом, пусть негромко,но благодарно помянуть.Ведь музы Пушкина и Блока,найдя подвал или чердак,их посещали ненароком,к ним забегали просто так.Их лбов таинственно касались,дарили две минуты ими, улыбнувшись, возвращалисьназад, к властителям своим.
1960
Борис Корнилов
Из тьмы забвенья воскрешенный,ты снова встретился со мной,пудовой гирею крещенный,ширококостый и хмельной.Не изощренный томный барин —деревни и заставы сын,лицом и глазками татарин,а по ухватке славянин.Веселый друг и сильный малый,а не жантильный вертопрах;приземистый, короткопалый,в каких-то шрамах и буграх.То — буйный, то — смиренно кроткий,то — предающийся стиху;в расстегнутой косоворотке,в боярской шубе на меху.Ты чужд был залам и салонамтак, как чужды навернякадиванам мягкого вагонакушак и шапка ямщика.И песни были!.. Что за песни!Ты их записывал пером,вольготно сидя, как наездник,а не как писарь, за столом.А вечером, простившись с музой,шагал, куда печаль влекла,и целый час трещали лузыу биллиардного стола.Случалось мне с тобою рядомбродить до ранней синевывдоль по проспектам Ленинграда,по переулочкам Москвы.И я считал большою честью,да и теперь считать готов,что брат старшой со мною вместегулял до утренних гудков.Все это внешние приметы,быть может, резкие? — Прости.Я б в душу самую поэтахотел читателя ввести.Но это вряд ли мне по силам,да и нужды особой нет,раз ты опять запел, Корнилов,наш сотоварищ и поэт.