Стихи и эссе

Когда нам стольких нужно хоронить,
когда скорбим публично, на виду,
когда эпохи целой пересуды
пытают хрупкость совести и мук,

о ком нам говорить? Ведь ежедневно
от нас уходят те, кто был к нам добр,
кто ведая, что труд их — капля в море,
надеялись жизнь улучшать по капле.

Таким был доктор. В восемьдесят лет
желал он знать о бытие, чье непокорство
угрозой с лестью звали к послушанью
так много юных вероятных перспектив.

В желании отказано, и он закрыл глаза
в последней, столь привычной всем нам сцене:
в кругу проблем, стоящих, как родня,
ревниво озадаченная смертью.

С ним остававшиеся до конца объекты
его исследований: фауна ночей
и тени, ждавшие черед войти
в светящийся чертог его вниманья,

разочарованы, рассеялись вокруг,
как только был оторван он от дела,
чтоб в Лондоне вернуться вновь на землю
евреем важным, умершим в изгнанье.

Была лишь ненависть довольна, расширяя
былую практику средь темной клиентуры,
что верит в исцеление убийством
и в пепел обращенными садами. Они всё живы,

но уже в том мире, который изменил
он, глядя в прошлое без ложных сожалений,
используя всего лишь память старца
и искренность наивного ребенка.

Умен он вовсе не был, убеждая
несчастное Сегодня наизусть
читать Вчера, как заданный стишок,
пока вдруг не запнется на строке,

где Прошлого таятся обвиненья,
и не узнает вдруг, кто вынес приговор,
как полноценна жизнь была и как глупа,
как умиротворенно безмятежна,
способная быть с Будущим на "ты"
без гардероба лишних оправданий
и без набора масок прямоты
или смущения от фамильярных жестов.

Не удивительно, что дряхлые культуры
тщеславия предвидели в ученье
о нестабильности и низверженье принцев,
и выгодных им комплексов расстройства.

И коль он прав, то почему не стали
все жить похоже? Почему, как прежде,
монолитно государство, и не могут
противники его объединиться?

Конечно же, они взывали к Богу,
он — продолжал свой путь к зловонным рвам,
к Пропавшим вместе с Данте, вниз
к влачащим жизнь отверженных калекам.

Он показал, что зло, как нам казалось,
не наказуемый поступок, а безверье,
бесчестное стремленье к отрицанью,
и вожделенье угнетателя. И если

все атрибуты позы деспотизма,
отцов запреты, коим он не верил,
сквозят в его словах и поведеньи,
то это мимикрия лишь того,

кто долго жил среди врагов, и часто,
будучи неправ, порой абсурден,
казался нам уже не человеком,
но целым климатом разнообразных мнений,

в котором мы растим все наши жизни:
он только за и против, как погода;
гордыне возгордиться чуть сложнее,
но все ж возможно. Желание тирана

расквитаться растает в равнодушье.
Он окружает нас в привычках роста,
он достигает немощных в забытых
богом дальних княжествах, калек

ликующих, почуяв рост костей.
Дитя несчастное в игрушечной вселенной,
очаг, покинутый свободой, улей,
сочащий мед из страха и тревог,

теперь спокойнее в надежде уцелеть.
Сокрытые от нас травой забвенья,
давно забытые названья и объекты,
в сиянии его воодушевленья

вернулись к нам в их драгоценном блеске:
все игры, что бросаем мы, взрослея,
смешившая нас непристойность звуков,
в уединеньи корчимые рожи.

Он хочет большего от нас: свобода —
суть одиночество; он бы сложил чужие
половинки, на что нас разбивает
в благих намерениях наша справедливость,

развил бы остроумие и волю —
имущество прилаженное нами
лишь для бесплодных диспутов, сынам же
вернул бы гамму чувств их матерей.
Но более всего ему хотелось
в нас вызвать жажду к тайнам темноты,
не только из-за игр воображенья,
что с легкостью дарует ночь; ей наша

нужна любовь: с печальными глазами
ее гонимые прелестные исчадья
в немой тоске нас ждут и умоляют
их в будущее повести с собой,

что в нашей власти. Им была бы радость,
как он, служить на ниве просвещенья,
превозмогая крик толпы: "Иуды!",
как он терпел, и терпят все, кто служит.

Умолк глас разума. Над дорогой могилой
одето в траур Импульса семейство:
скорбит о нем градостроитель Эрос,
рыдает анархистка Афродита.