Читаем Стихи из планшета гвардии лейтенанта Иона Дегена полностью

Ты помнишь?

Боль палаты госпитальной

В окно втекала и в дверную щель.

И взгляд сестры прощальный и печальный,

Когда я влез в помятую шинель.

Январский Каспий. Волны нас швыряли.

Три дня в снегу, в неистовстве ветров.

А мы портвейн ворованый вливали

В голодное промерзшее нутро.

Полз товарняк в песках Туркменистана.

Пустых манерок стука не унять.

А мы с тобой за хлеб и за сметану

Меняли все, что можно обменять.

И вот Чирчик.

Курсантская рутина.

Вожденье танков. Огневой тренаж.

Мы воровать с бахчей неутомимо

Шныряем в Майский через Игрек-Аш.

И день за днем: "Налево!" и "Направо!"

А где-то фронт. Без нас. А жизнь бежит.

И мой портрет чуть-чуть не по уставу

Казненью командиром подлежит.

............................

Рано утром, еще до занятий

Мы уже без приклада винтовка.

Нам и пол послужил бы кроватью,

Но сегодня политподготовка,

И глубокие мягкие кресла

Нашей Ленинской комнаты мебель,

И курсанты вместили в них чресла,

Словно ангелы - в тучки на небе.

Для курсанта и штык - подголовник.

Ну, а здесь так удобно, так славно!

Но втыкает наряды полковник

(Полковой комиссар лишь недавно).

Потому, применив способ старый,

Незаметный, в убогом убранстве,

На полу у сапог комиссара

Я устроился в мертвом пространстве.

Хоть я весь до костей комсомолец,

Прикорнул, недосып досыпая.

И гудит комиссар-богомолец,

Забивает на темени сваи.

Я готов изучать неустанно

Все, что может в бою пригодиться.

Но на кой...? Продолжать я не стану:

Вдруг услышат чиновные лица.

..................................

Сапоги - дерьмо им название.

Гимнастерка моя альбинос.

Я еще до первичного звания

Не дожил, не дозрел, не дорос.

Не замечен я даже босячками,

Так внешность моя хороша.

У меня лишь еще не запачканы

Подворотничок и душа.

Мне бы девушки славной участие,

Тихой нежности ласковый цвет, Мне бы...

Много ли надо для счастья мне?

Видно, много, коль счастья нет.

...............................

Случайное знакомство. Продолженье.

И нет преград. И все на свете за.

И вдруг,

Зачем?!

В последнее мгновенье

Мораль свои включила тормоза.

За девственность, наивность, простодушье

Что я могу взамен ей подарить?

И подавляю сладкое удушье,

И обрываю трепетную нить,

И прячусь за стеною невидимой,

Какую-то причину оброня.

Я знаю, как ужасно уязвимы

Не только жизнь, но дизель и броня.

А после злюсь, что плохо притираюсь,

Хотя два года службы на горбу.

Со всеми пью, ворую, матюкаюсь,

Так почему не преступил табу?

Не знаешь?

Врешь!

Ведь это знанье горько.

Ответ ломает призрачный покой:

Увы, не сапоги, не гимнастерка,

А просто я какой-то не такой.

...............................

Нет времени для глупых размышлений,

Что я не стану гордостью народа.

Пишу поэму местного значения

Для роты только или лишь для взвода.

Мечтаю не о дивах царскосельских,

А как бы кашей расщедрилась кухня.

И нет во взводе мальчиков лицейских

Кирюша ведь не Пущин и не Кюхля.

Не знаю ни Платона ни Сократа,

Ни языка ни одного толково.

Зато по части бранных слов и мата

Заткну за пояс запросто Баркова.

Ни няни не имел ни гувернанта.

Сызмала хлеб мой скудный был и горький.

За все дела - погоны лейтенанта,

И те пока еще лежат в каптерке.

Так пусть калибр моей поэмы плевый

(Я даже не Кумач, не то что Пушкин),

Зато убьет не пистолет кремневый

Меня

противотанковая пушка.

...................................

Проснувшись, я мечтаю об отбое,

Но в краткий миг пред тем, как в сон свалюсь,

Я вспоминаю о последнем бое

И будущих поэтому боюсь.

Боюсь за жизнь солдат мне подчиненных

(Что свяжет нас в бою - трос или нить?),

Боюсь, раненьем дважды обожженный,

Что не сумею трусость утаить.

Боюсь, хотя последовавшей боли

Я даже не почувствовал в пылу.

Боюсь атаки в городе и в поле,

Но более всего - сидеть в тылу.

По сердцу холод проползает скользкий,

И я постигнуть не могу того,

Что вступят танки в Могилев-Подольский,

А среди них не будет моего.

..................................

Последний раз

в курсантском карауле

И снова в смерти

сатанинский свист.

Я поклонюсь

своей грядущей пуле.

Я не герой,

хотя и фаталист.

На сотни лет

во мне предсмертных стонов,

На тысячи

искромсанных войной.

Я припаду к Земле

низкопоклонно:

Не торопись меня

как перегной

Впитать в себя.

И не спеши стараться

Вдохнуть меня

в травинку или в лист.

Мне не к лицу

трусливо пригибаться.

Я не герой.

Я только фаталист.

...........................

Мой товарищ,

не странно ли это,

Годовщину

в тылу отмечать?

Скоро снова

чирчикское лето.

Но не нас

оно будет сжигать.

Нам пришлепнут

с просветом погоны.

Нас назначат

на танк иль на взвод.

И в привычных

телячих вагонах,

Словно скот,

повезут на завод,

И вручат нам с тобой

экипажи.

Но сквозь жизнь,

как блестящая нить:

Удалось нам

в училище даже

Человека

в себе сохранить.

.....................

Апрель 1943 -февраль 1944г.

Дымом

Все небо

Закрыли гранаты.

А солнце

Блестнет

На мгновенье

В просвете

Так робко,

Как будто оно виновато

В том,

Что творится

На бедной планете.

Июль 1944 г.

На фронте не сойдешь с ума едва ли,

Не научившись сразу забывать.

Мы из подбитых танков выгребали

Все, что в могилу можно закопать.

Комбриг уперся подбородком в китель.

Я прятал слезы. Хватит. Перестань.

А вечером учил меня водитель,

Как правильно танцуют падеспань.

Лето 1944 г.

БОЕВЫЕ ПОТЕРИ

Это все на нотной бумаге:

Перейти на страницу:

Похожие книги

Николай II
Николай II

«Я начал читать… Это был шок: вся чудовищная ночь 17 июля, расстрел, двухдневная возня с трупами были обстоятельно и бесстрастно изложены… Апокалипсис, записанный очевидцем! Документ не был подписан, но одна из машинописных копий была выправлена от руки. И в конце документа (также от руки) был приписан страшный адрес – место могилы, где после расстрела были тайно захоронены трупы Царской Семьи…»Уникальное художественно-историческое исследование жизни последнего русского царя основано на редких, ранее не публиковавшихся архивных документах. В книгу вошли отрывки из дневников Николая и членов его семьи, переписка царя и царицы, доклады министров и военачальников, дипломатическая почта и донесения разведки. Последние месяцы жизни царской семьи и обстоятельства ее гибели расписаны по дням, а ночь убийства – почти поминутно. Досконально прослежены судьбы участников трагедии: родственников царя, его свиты, тех, кто отдал приказ об убийстве, и непосредственных исполнителей.

А Ф Кони , Марк Ферро , Сергей Львович Фирсов , Эдвард Радзинский , Эдвард Станиславович Радзинский , Элизабет Хереш

Биографии и Мемуары / Публицистика / История / Проза / Историческая проза
100 Великих Феноменов
100 Великих Феноменов

На свете есть немало людей, сильно отличающихся от нас. Чаще всего они обладают даром целительства, реже — предвидения, иногда — теми способностями, объяснить которые наука пока не может, хотя и не отказывается от их изучения. Особая категория людей-феноменов демонстрирует свои сверхъестественные дарования на эстрадных подмостках, цирковых аренах, а теперь и в телемостах, вызывая у публики восторг, восхищение и удивление. Рядовые зрители готовы объявить увиденное волшебством. Отзывы учёных более чем сдержанны — им всё нужно проверить в своих лабораториях.Эта книга повествует о наиболее значительных людях-феноменах, оставивших заметный след в истории сверхъестественного. Тайны их уникальных способностей и возможностей не раскрыты и по сей день.

Николай Николаевич Непомнящий

Биографии и Мемуары
5 любимых женщин Высоцкого. Иза Жукова, Людмила Абрамова, Марина Влади, Татьяна Иваненко, Оксана Афанасьева
5 любимых женщин Высоцкого. Иза Жукова, Людмила Абрамова, Марина Влади, Татьяна Иваненко, Оксана Афанасьева

«Идеал женщины?» – «Секрет…» Так ответил Владимир Высоцкий на один из вопросов знаменитой анкеты, распространенной среди актеров Театра на Таганке в июне 1970 года. Болгарский журналист Любен Георгиев однажды попытался спровоцировать Высоцкого: «Вы ненавидите женщин, да?..» На что получил ответ: «Ну что вы, Бог с вами! Я очень люблю женщин… Я люблю целую половину человечества». Не тая обиды на бывшего мужа, его первая жена Иза признавала: «Я… убеждена, что Володя не может некрасиво ухаживать. Мне кажется, он любил всех женщин». Юрий Петрович Любимов отмечал, что Высоцкий «рано стал мужчиной, который все понимает…»Предлагаемая книга не претендует на повторение легендарного «донжуанского списка» Пушкина. Скорее, это попытка хроники и анализа взаимоотношений Владимира Семеновича с той самой «целой половиной человечества», попытка крайне осторожно и деликатно подобраться к разгадке того самого таинственного «секрета» Высоцкого, на который он намекнул в анкете.

Юрий Михайлович Сушко

Биографии и Мемуары / Документальное