«Стихи мои! Свидетели живые...»: Три века русской поэзии

Мы находим у Аксельрод немало стихов, адресованных и родителям, и сыну: «Мать и отец мой жили в подземелье… / Взлетала кисть, печалилось перо», «Мама в посёлке пустом умирала», «Но прощенье, воздаянье, / Свет во тьме — улыбка сына». А в первом разделе её «Избранного» мы узнаём о раннем детстве автора, о затемнённой военной Москве, о теплушке, едущей в казахстанские степи, о семипалатинской пурге и кособоком саксауле, о ссыльных поляках «в отребьях каторжных» и «тёмном лике» акына, о коптилке и первых тетрадках с прописями. «Неистребимый призрак бегства» навсегда останется в её сознании: «Мама, а вернемся мы из эвакуации?»

А в конце 40-х годов — ночные страхи и ожидание беды, детские игры и мечты о радио, о фейерверке, об электрическом звонке. Особенность воспоминаний Елены в том, что «памяти гаснущей вспышки» перемежаются с сегодняшними событиями. Когда-то мечтала о дверном звонке, а ныне «звонок с переливом никто нажимать не желает». Когда-то дома растапливали печку, теперь вокруг вечнозелёные деревья и «жара сухого излишки».

Одна из постоянных тем «воспоминательных» стихотворений Аксельрод — родной город Москва, её улицы, переулки, парки, дома: «Хранятся, как в шкатулке, / Улицы минувших дней. / Только в Мёртвом переулке / Дом снесён любви моей». Чем же дорог коренной москвичке «город сонный и ожесточённый» с его повседневным, судорожным шумом, с его лютой стужей?

Что же без него нам так тревожно,
Что ж капкан любезен так и дорог,
Что же душный, леденящий город
От себя отщёлкнуть невозможно?

(«Лягушачьи рты автомобилей», 1980)

И другой неожиданный и странный вопрос задаёт себе поэтесса: что если б художник Модильяни жил в Москве, на Тверском бульваре, что бы с ним и его творениями было? «Да как ни называйся отчий край, / За Божий дар не миновать расплаты <…> / Какая разница, где быть распятым?» Размышляет она и о судьбах тех живописцев, для кого «душевная боль» стала итогом озаренья (Эль Греко, Ван Гог), и «счастливцев, слишком поздно воскрешённых» в прошлом и настоящем, думая и о своём отце.

В разделе «Весна была такая ранняя», с одной стороны, вспоминаются эпизоды школьной юности (уроки французского, увлечение танцами, школьные вечера, первая влюблённость и слёзы до утра), а с другой, — описываются картины природы и прежде всего её весеннего пробуждения. Автор прислушивается к ветру и речке, сопереживает птицам и деревьям: «О чём эти галки кричат изумлённо, / И что же я плачу у них на виду?», «А может, дольше нас живут деревья / Лишь потому, что зависть их не мучит». Продолжая традиции русской классики, Аксельрод создаёт порой символические образы, вроде лермонтовских «Сосны» и «Утёса»:

Ветка качалась, качалась, качалась
И от соседок своих отличалась
Тем, что качалась вместе с гнездом,
Тем, что заботиться было о ком
И не к себе её мучила жалость…
Страхом она и отвагой держалась,
Так как страшилась не за себя.
Ветер грозил ей, надрывно трубя,
Гнул и ломал он послушных соседок,
Ветка качалась без дружеских веток —
Только упрямство, надежда на чудо —
Ни от кого, ни за чем, ниоткуда.

(1980)

Пантеистическое мироощущение сближает Елену Аксельрод со многими русскими поэтами-предшественниками: «Ночь и я, мы оба дышим» (Фет), «Всё во мне, и я во всём» (Тютчев), «Звенит и буйствует природа, / Я — соучастник ей во всём» (Блок), «Меж мокрых веток с ветром бледным / Шёл спор. Я замер. Про меня!» (Пастернак), «И сам я был не детище природы, / Но мысль её! Но зыбкий ум её!» (Заболоцкий), «Глядишься в зеркало природы, / В её лице своё узнав» (Тарковский). В её стихотворении «Воспоминания о московском дожде» (1998) природа очеловечена, а человек выступает как её часть: сначала дождик идёт осторожно, на цыпочках, потом под ливнем трясётся старый клён «от боязни за себя», далее утомлённый дождь «стучит смычком по крыше», «будто рвётся к нам с тобой» — «Как нас много собралось / Этим днём немноголюдным — / Клён, и дождь, и я, и пёс / На своём ковре лоскутном».